Во всяком случае, как мы знаем из уроков школьной истории, тоталитарный режим в любом государстве вводит всеобщий контроль правящей элиты не только над политической и экономической жизнью страны, но и над культурной жизнью общества.
Понятно, что существование даже формальной оппозиции при таком режиме становится невозможным.
Но, с другой стороны, тоталитарные режимы препятствуют созданию поистине гражданского общества, приводят к гражданской пассивности, незаинтересованности в делах государства, падению нравственности и, в конечном итоге, обрекает общество на глубокий моральный и экономический кризис.
Возможно, началом последующих трагических событий, «первым звоночком», послужила конфискация целого выпуска журнала «Новый Мир», в котором была опубликована повесть Бориса Пильняка, которая так и называлась: «Повесть непогашенной луны».
Произошло это в далёком 1926 году.
Цензура усмотрела в этом произведении недопустимую для «строителя коммунизма» чуждо-философскую идею права человека на личную свободу, а так же подтверждение кулуарных слухов на убийство Михаила Фрунзе по указанию тов. Сталина.
Этот факт, кстати, до сих пор не доказан, но намёк-то был!
С этого года судьба Пильняка уже предрешена: несмотря на то, что его сочинения будут ещё выходить пару-тройку лет, писателя Вогау (настоящая фамилия Пильняка) всё-таки расстреляют в солнечный день 21 апреля 1938 года, предъявив ему обвинение в множественных преступлениях против Советской Власти, *пришпандорив*, как водится, предварительно, ему ярлык «деклассированного элемента».
В одном из последних писем «на волю» Борис Андреевич заметит о себе: «Мне выпала горькая слава – идти на рожон!»
Приговор был приведён в исполнение в городе Москве.
Дальше – больше.
Больше и страшнее, как в сказке, которую многие пытались сделать былью.
«Верноподданническая» критика усматривает «отсутствие коммунистического стержня» в произведениях Юрия Олеши («Зависть»), Викентия Вересаева (роман «В тупике») и многих других, казалось бы, безобидных с точки зрения цензуры, произведений иных авторов.
Жесточайшая критика обрушивается на истории, где описываются «душевные метания отжившей своё интеллигенции», которые просто не могут поощряться в обществе «торжествующего единомыслия».
Оно и понятно: «советскому человеку - новому строителю коммунизма» всякие там сомнения, а, тем паче, духовные драмы не могут быть присущи, потому и чужды.
Зато ему присущи прямолинейность в высказывании своих оценок.
Так, на рассказе Андрея Платонова «Впрок» И.В. Сталин расчеркнётся собственноручно: «Поддонок!».
После подобной рецензии, лишённый возможности зарабатывать под своим именем, обвинённый в «гнуснейшей клевете на советских людей», Климентов-Платонов занимается адаптированием башкирских сказок к русскому языку, всю оставшуюся жизнь официально печатается лишь в детских журналах.
Часто выступает в роли «литературного негра» у других, допущенных под светлые очи писателей, например, отредактировал для Шолохова «Они сражались за Родину».
Так или иначе, в 30-х годах читательской аудитории лишаются не только Платонов, Вересаев, Пильняк и Олеша, под «молот непримеримой борьбы» попадают и другие писатели различных направлений: Н.Клюев и М.Булгаков, Е.Замятин и Н.Олейников, Д.Хармс и др.
По точному выражению Виктора Шкловского, эти писатели «создавали арки, но не могли сомкнуть их своды».
Хотя, на Первом съезде писателей СССР (1934г.) Максим Горький, выступавший с основным докладом к съезду, как «самый пролетарский писатель», настойчиво пытался подчёркнуть, что единство не отрицает многообразия, но его слабый голос «утонул в аплодисментах».
А чем ещё могли наградить слушатели доклад человека, который уже успел к тому времени исказить и оболгать традиции русской духовно-нравственной литературы, высказавшись в адрес Достоевского: «Достоевский — гений, но это злой гений наш!
Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой и обидной жизнью: садическую жестокость во всём разочарованного нигилиста и — противоположность её — мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданием, не без злорадства, однако, рисуясь им пред всеми и пред самим собою».?!
Конечно, только «громкими, продолжительными аплодисментами»!
После съезда писателей чётко проступила тенденция, если можно сказать, *универсализации* всей литературы, приведения её к единому шаблону: «Писатели, живущие в СССР должны быть едины! Советская литература должна стать колесом единого партийного механизма!»
Так сказать, «как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия» … и далее - по тексту, кто ещё помнит.
Так родился метод, получивший название « социалистический реализм», который породил не единство, а войну с любыми оригинальными языковыми проявлениями и инакомыслящими индивидами на литературных поприщах. Хотели, *как лучше*, а получили *как всегда*!
Что там говорить об инакомыслии, если даже такие простые стилевые явления языка, как «орнаментализм» и «сказ» были объявлены формализмом, а использование диалектических слов и выражений признано отсталостью и неразвитостью языковой литературы других народов, вошедших в состав новой империи!
С этого времени между Советской Россией и остальным внешним миром устанавливается печально известный, прямо-таки знаменитый «железный занавес», который фактически исключает возможность проникновения на "нашу территорию" не только произведений русских эмигрантов, но и вообще произведений иных, «враждебных нам» капиталистических авторов.
Начинается целая эпоха «выявлений», «гонений» и «уничтожений».
Настоящая «охота на ведьм».
В эти годы процесс буквально физического уничтожения *инакомыслящих* поэтов, писателей и художников достиг своего апогея.
Погибли в лагерях или были расстреляны: Клюев, Мандельштам, Корнилов, Бабель, Катаев, Кольцов и др.
Отбывали срока за инакомыслие: Заболоцкий, Мартынов, Смеляков и десятки других.
Пожалуй, самым унизительным был навязанный литераторам ритуал своеобразного аутодафе, когда уже приговорённого заранее «узника от литературы» заставляли прилюдно каяться в совершённых им грехах, что отнюдь не отменяло экзекуции.
«Упорствующих в ереси» ждал расстрел, который мог быть заменён на пожизненное изгнание.
Страшным были публичные преследования, но нравственное уничтожение личности человека было гораздо страшнее.
Происходило это всегда по одной и той же схеме: после очередной *разносной* статьи в печати, похожей скорее на грязный донос, чем на статью, писатель или поэт был обречён на многолетнее «молчание ».
Подобной участи подверглись Ахматова, Зощенко и многие еже с ними.
Из Советской России были вынуждены уехать поэты и писатели, которые явно составляли цвет русской литературы: Бунин, Андреев, Аверченко, Бальмонт, Гиппиус, Куприн, Осоргин, Ремизов, Северянин, Тэффи, Шмелёв, Саша Чёрный, Алданов, Ходасевич и многие, многие другие.
От оставшихся требовали беспринципного приукрашивания происходящей действительности, согласно соответствующей инструкции-формуле: «Изображение жизни в её революционном развитии», поощрялись бездарные «автоматчики партии», которые стремились получить очередное звание, а не «глаголом жечь сердца людей».
В итоге, к 40-м годам, все сокровища мировой литературы были сведены к убогому противопоставлению социалистического реализма, якобы связанного с прогрессивным общественным движением, и *антиреализма* – порождению враждебной всему пролетариату идеологии.
Примерно в это же время «входит в моду» непонятное простому обывателю слово «диссидент» - «отклоняющийся от господствующего вероисповедания», а попросту: еретик или отступник. (см. статью Евгения Багдерина от 10.07.2015)
И очень скоро это слово становится пугающе-ругательным.
Тем не менее, с конца 50-х, в начале 60-х годов в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург) складывается некий кружок молодых одарённых поэтов, считающих Анну Ахматову своей музой-покровительницей.
Среди молодых тогда ещё Евгения Рейна, Анатолия Наймана, Дмитрия Бобышева ярко выделяется Иосиф Бродский.
Ахматова, в шутку называющая их общество «волшебным хором», особо отмечала «вкусовую необычность» его стихов и очень к нему благоволила.
Возможно, именно эта духовная дружба с опальной поэтессой и явилась причиной того, что на молодого, независимо ведущего себя поэта обратило внимание «недремлющее око Мордера» – Власть.
И началась травля с использованием привычных и проверенных в деле стереотипов и шаблонных клише.
29 ноября 1963года в «Вечернем Ленинграде» публикуется статья «Окололитературный трутень», в которой Бродского обвиняют в сознательном уклонении от общественно-полезного труда – тунеядстве, что было равносильно обвинению в уголовном преступлении.
Заработала репрессивная машина тоталитарной системы, которая не терпит отклонений от общеустановленной властями нормы, независимости поведения или открыто выраженных взглядов, если они не совпадают со взглядами властьимущих.
Независимость Бродского была чисто эстетической, он не принадлежал ни к какой партии, хулиганских выходок за ним не водилось, просто его стихи не соответствовали официально-казённому оптимизму. В пасквиле от газеты они были названы «смесью декадентщины и модернизма», что в устах советских критиков звучало, как ругательство, а само мировоззрение автора было признано «явно ущербным».
13 марта 1964года Иосиф Бродский был осуждён на 5 лет ссылки «в места не столь отдалённые» «с применением обязательного труда».
На суде присутствовала жена писателя Александра Раскина – известная уже в то время советская писательница, журналистка и правозащитница - Фрида Абра́мовна Ви́гдорова.
Она вела записи с самого начала позорного процесса, сначала открыто, потом, когда ей запретили это делать, – тайком.
После процесса эти записи были переписаны-перепечатаны под ёмким названием «Судилище» и стали распространяться, словно пожар, в машинописных и рукописных копиях по всей стране.
Этот публицистический документ сделал имя Иосифа Бродского известным даже тем людям, которые и не подозревали о его существовании, и, несомненно, стал одним из первых проявлений того культурного феномена, который получил в последствии название «самиздат».
А этот феномен, как мы точно знаем, сыграл далеко не последнюю роль в отечественной культуре!
Непосредственное авторство самого слова «самиздат» принадлежит поэту советских времён Николаю Глазкову (1919-1979 г.г.).
Когда он понял, что его стихи не будут напечатаны никогда, потому, как не пройдут цензуру, поэт начал писать собственные рукописные книжечки и раздавать их своим друзьям и знакомым.
Там, где обычно указывается издательство (титульный лист), он, иронически парадируя названия официальных издательств, надписывал: «САМО-издат». Это слово малость *подстругалось* и в своей сокращённой форме - самидат – получило невиданное распространение по планете СССР.
По меткому определению «одного из главных советских диссидентов» Владимира Буковского, самиздат это: «Сам пишу, сам переписываю, и сижу тоже сам!»
Многим за распространение самиздата пришлось действительно посидеть по тюрьмам.
В тоталитарном государстве никакой нелегальной прессы быть просто не могло, всё инакомыслие сосредотачивалось в устной форме – в анекдотах, но и пересказ оных очень даже реально карался соответствующей статьёй УК.
- Брови чёрные, густые,
Речи длинные, пустые.
Нет колготок, нет конфет.
Кто загадку отгадает,
Тот получит девять лет!
Но, рождение, так сказать, самого «жанра самиздата» произошло ещё в дореволюционную эпоху «реакционного засилья дворянского застолья».
Грибоедовское «Горе от ума» не было пропущено в печать при его жизни, но стало известным благодаря нескольким десяткам тысяч рукописных списков, кол-во которых в несколько раз превысило привычные тиражи официальных изданий того времени.
Тоже произошло и с «Путешествием из Петербурга в Москву» Радищева.
Советский самиздат поднял чуть было не упавшее «знамя вольнодумства» и начал издавать художественные и публицистические произведения, которые не могли быть допущены к официальной коммунистической печати.
Люди, на собственный страх и риск, от руки или на пишущих машинках, переписывали огромные тексты, фотографировали уже имеющиеся, начитывали на хрипящие магнитофоны и передавали их друг другу.
Благодаря самиздату советские люди смогли познакомиться с произведениями Солженицына, Сахарова, Войновича с его солдатом Чонкиным (ЧОН – Часть Особого Назначения), ненапечатанными стихами Цветаевой и Мандельштама и, конечно, самого Бродского.
Самиздат стал настолько мощным культурным и общественным фактором, что властям приходилось вести с ним нешуточную борьбу, а за хранение и (боже упаси!) распространение самиздатовских произведений срок, как уже говорилось, был так же не шуточный.
Сейчас, конечно, странно себе представить, но молодые люди, вступающие в сознательную жизнь после войны, попросту не знали ни имён, ни произведений писателей-эмигрантов, для них были неизвестны творчество и имена репрессированных поэтов, они с брезгливостью относились к футуристическим картинам «не советских» художников, ко всему тому, что официальный социалистический реализм отвращал от себя, как *недостойное* искусство.
Подобная ситуация сложилась вследствие десятилетий культурного террора, изломавшего естественное развитие всех видов культуры, навязавшего искусственные формы и пытавшегося втиснуть многообразие художественного творчества в «прокрустово ложе» этого самого социалистического реализма.
Тем-то и ценна «хрущёвская оттепель»! Она дала возможность вдохнуть глоток свежего воздуха, щедро плеснувшего в СССР из-за «железного занавеса».
Потом, конечно, всё вернулось *на круги своя*, слишком уж явно проступала невостребованность и неуместность в тоталитарном государстве героев-мечтателей, «героев-борцов за душу человеческую».
Опять они стали «попутчиками от искусства», «внутренними эмигрантами» и пр.
Вновь становится актуальным: "Сам я, конечно, не читал, но, разделяя мнение своих старших товарищей..."
Но люди-то уже точно знали, что надо делать, чтобы «не забыть, не простить, и НЕ ПОТЕРЯТЬ»!
