- Умирать не страшно, страшно не жить!
Это слова Булата Окуджавы – одного из ярчайших представителей плеяды шестидесятников. Пропустив через себя, многие приняли их, как руководство к действию.
Уж сколько написано про то время, сколько копий сломано в словесных турнирах! О чем спорят? Так все о том же: Кто виноват? Что делать? И почему жизнь, дав надежду, почти сразу же ее отобрала и не изменилась к лучшему? Одни доказывают, что и время было не героическое, и его представители были так себе – далеко не борцы. Приводят «железные» доказательства и «бетонными» фактами размахивают.
Другие так же убедительно говорят о том, что шестидесятники – люди обычные, просто им повезло, потому что они успели глотнуть свободы из недолгой Оттепели. А потом везение исчезло, уведя с собой надежды: холод железного занавеса быстро навел порядок и прогнал Оттепель, а в новых реалиях шестидесятники потерялись, не нашли себя. Одним словом, немного порезвились на свободе, на том поводке, который власть им дала, и смирились – запал кончился. Правда, поводок был немного длиннее обычного, но все-таки это был поводок.
И подходящий анекдот нашелся. Про Петра Первого, который прорубил окно в Европу, и Никиту Сергеевича Хрущева, который приоткрыл в нем маленькую форточку. Стереотипы были, есть и будут. И чем дальше от нас отодвигаются во времени шестидесятые годы ХХ века, тем сложнее и одновременно проще навешивать ярлыки – уходят поэты и писатели, навек замолкают голоса когда-то яростно спорящих физиков и лириков. Но ведь остаются их произведения, картины и великие открытия, которые иной раз говорят об авторах больше, чем любой биограф или историк.
Начнем с того, что за словом «шестидесятники» не стоит единый монолит. Это не группа единомышленников, это просто люди, которые в этот период были достаточно взрослыми и сформировавшимися личностями. Одни из них прошли фронты Второй мировой войны, другие работали в тылу, а третьи, будучи детьми, пережили все тяготы того времени и навсегда запомнили мучительное чувство голода, ужас бомбежек, похоронки и отчаянный женский плач по не вернувшимся с войны.
Они были уверенны в том, что после Победы жизнь должна, нет, просто обязана повернуться в сторону свобод. Конечно, не сразу, должно пройти время – его отводили на восстановление. И здесь, в этом месте, изначально закладывалась позиция – шаг вперед, а два назад. Оно и понятно: с самого начала шестидесятники (99 % из них) не были революционерами, пламенными борцами с режимом. Они не звали на баррикады и не предлагали «разрушить до основанья, а затем…» Они, как и подавляющее большинство граждан страны Советов, верили в светлое будущее, освещенное идеями Ленина и оболганное, извращенное Сталиным и его приспешниками.
Вера эта окрепла после ХХ съезда партии и знаменитого доклада Н. Хрущева. Развенчание культа личности Сталина – гром среди ясного неба. Всё то, о чем боялись говорить шепотом на кухне, было громогласно и – тогда казалось – очень честно сказано с самой высокой трибуны страны. Радовались все – кто-то тихонько, горько оплакивая свою поломанную судьбу, а кто-то, выступая с речами на митингах и партсобраниях. Общий настрой был одинаковым. Вот теперь все переменится! Вот теперь заживем! Всё исправим! Всех невиновных выпустим, а невинно убиенных помянем добрым словом! И главное: повторения не допустим! Никогда! Ни за что! Скептики (их было мало0 пожимали плечами. Поживем – увидим.
Сталин – колосс на глиняных ногах?! Это многих пугало. Образовался морально-идейный вакуум. Нужна была новая идея и нужен был новый идеал. Срочно нужен! Новые искать было некогда, поэтому провели ревизию в недавнем революционном прошлом. Герои – племенные борцы за светлое будущее. Они настоящие интернационалисты, они бескорыстны и готовы всему миру прийти на помощь. Цена победы для них значения не имела. Жизнь положить за идею – мечта и долг каждого. Вот о них и снимали кинофильмы, писали романы, повести и картины.
Подключилась поэзия – самый мобильный литературный жанр. Стихи читали всюду: возле памятников, на площадях, в залах институтов и школ. На вечеринках. Тон задавали вечера поэзии в Политехническом музее. Здесь впервые прозвучали стихи Евтушенко и Вознесенского, Ахмадулиной и Рождественского. Стала модной туристическая песня – слово «бард» пока еще не было в ходу. Человек с рюкзаком за плечами и гитарой в руках – романтик эпохи Оттепели.
Юлий Ким, Визбор, Окуджава – с них все начиналось. Про «солнышко лесное», про кита, которого все нет, и его не видно, про верных друзей и преданных подруг, про стройотряды, про луну, которую непременно нужно достать и подарить любимой, про виноградную косточку и Лали, про последний троллейбус, про Родину, которой краше нет, - про все это пела страна. Любые посиделки заканчивались пением бардовских песен и чтением новых и любимых стихов.
Самиздат – еще одно новое слово. За ним – диссидентская литература, все то, что было запрещено, издано на Западе, а в Союз не допускалось, или только что написанное, но уже понятно, что никто не опубликует. Дух свободы витал и здесь. Роман «Мастер и Маргарита», отпечатанный на машинке, да еще и не первым и даже не вторым экземпляром, ходил по рукам. Читали его, записываясь в очередь, строго соблюдая время, отведенное на чтение, - три дня и ни часом больше. В книжных магазинах своя очередь – запись на книги, дежурство по ночам и номер, написанный на руке химическим карандашом.
Страна с упоением читала «лейтенантскую прозу». Хотя она во многом была прилизана и причесана строгой редакторской рукой. Все же во многих произведениях уже проглядывал обычный человек, со своей болью, растерянностью и ужасом перед войной. Предательство теперь стали объяснять не только идейной борьбой с советским строем, но и чувством обреченности или попыткой выжить, принимая условия, продиктованные войной.
И героизм перестал быть плакатным. Обычный лейтенант Сотников, очкарик и интеллигент, совершенно не приспособленный к войне, совершает два действия, которые подвигом бы раньше не назвали. Первое действие – он умирает, не став предателем. Понимает, что убьют, а «гадом не становится». Второе действие – с петлей на шее сам шагает с ящика. Не к смерти, как к избавлению от мук, спешит. Вовсе нет. Сотников не хочет, чтобы Рыбак, надевший форму полицая, стал убийцей. Он дает ему шанс остаться человеком.
Подвиг ли это? Разумеется, да, и спорить с этим сегодня вряд ли кто-то станет. Вопрос в том, каждый ли на это способен? Ведь Рыбак спасовал, объяснив себе, что идет на службу в полицию не из страха перед неизбежной смертью, а потому, что просто решил переждать. Ситуация безвыходная, значит нужно пересидеть в полицаях трудный момент, а потом, при первом же удобном случае, вернуться в партизанский отряд. Василь Быков убежден, что человек иной раз и не подозревает, какой потенциал в нем заложен. Только экстремальная ситуация позволяет выявить скрытую сущность натуры.
И не только повесть «Сотников» об этом. Многие другие произведения писателей-фронтовиков рассказывали о простых парнях и девчонках, и повествование было тихим и неспешным, напоминая рассказ деда внукам или отца сыновьям. Нет пафоса в повестях Б. Васильева и Г. Бакланова, не выкрикивают лозунги перед смертью герои К. Воробьева и К. Симонова. Они обычные люди, им больно и страшно. Кто-то «теряет лицо», кто-то пытается отсидеться, держать нейтралитет. Герой в прежнем понимании этого слова в «лейтенантской прозе» отсутствует. В его действиях нет ни намека на партийную идеологию, верность делу партии и заветам Отца народов. Обычные люди. Понятные, хоть иной раз и неприемлемые, поступки.
Почти одновременно с «лейтенантской прозой» появились произведения о сталинских репрессиях. По данным статистики, в каждой третьей семье СССР был репрессированный, а вот говорить об этом вслух никто не смел. Негласное табу нарушил журнал «Новый мир». Там же начали свой спор физики и лирики. Д и ученые не подвели – одни только полеты в космос чего стоят! И кино радовало. Достаточно упомянуть только два фильма – «Летят журавли» и «Я шагаю по Москве».
А потом как-то незаметно эйфория свободы испарилась. Началось закручивание гаек. Первый удар получили художники. Разгром выставки из «Новой волны» провел сам Хрущев. Генсек не стеснялся в выражениях, высказывая свое мнение о «мазне на стенах и мазилах вокруг». Травля была организована по всем правилам этого искусства. И боевой задор исчез. Все, кому повезло, уехал. Кто не смог, стал осторожнее - ссориться с властью мало кто хотел. Уж очень свежи были в памяти годы репрессий. А неосторожные быстро познакомились или с КПЗ, или психушками. Ветер свобод больше не будил воображения и не звал к свершениям.
Оттепель оказалась утопией. Ничьих надежд она не оправдала. Ах, каким болезненным стало для многих крушение иллюзий! Не всем удалось с ним справиться. Осуждать шестидесятников за нерешительность, за то, что не довели начатое до конца? А может быть, хвалить за смелость? Думается, не стоит делать ни того, ни другого. Они часть истории той страны, которой уже нет. Шестидесятники сделали то, что смогли, поступая так, как считали правильным.
«Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа», - писал Окуджава. Не были безгрешными и шестидесятники. Но они пришли вовремя и ушли тогда, когда их время закончилось. Чем прославились? Откройте их книги, вдумайтесь в каждое слово стихотворений, и вам откроется мир, о котором они искренне мечтали, и который им, увы, не удалось построить.
