В 1909 году в Петербурге открылся новый литературно-художественный журнал «Аполлон», издателем и главным редактором которого был поэт и литературный критик Сергей Константинович Маковский – сын известного русского художника Константина Маковского. Папаша Мако, как его прозвали аполлоновцы, был воплощением элегантности и аристократических манер. Красавец мужчина, этакий рафинированный эстет, любивший литературу, искусство и красивых женщин. В редакции журнала устраивались выставки и вечера поэзии, на которых обязательно должны были присутствовать исключительно элегантные женщины, а мужчины должны были являться в редакцию в смокингах. С «Аполлоном» сотрудничали все выдающиеся литераторы того времени, а для начинающих было большой честью опубликовать в журнале свои произведения.
И вот осенью 1909 года хворающий Сергей Маковский получил по почте письмо, запечатанное черным сургучом. На печати была надпись по-латыни «Vae victis!», что значит «Горе побеждённым!» Распечатав конверт, Маковский вынул несколько листов с черной каймой, переложенных засушенными цветами и благоухавших изысканными духами – это были стихи в рыцарско-романтическом стиле и письмо без подписи, написанное по-французски. Лишь внизу стояла одинокая буква «Ч». Обратного адреса тоже не было.
С этого дня почта регулярно доставляла Маковскому такие послания: листы с траурной каймой, переложенные засушенными цветами в благоухающем конверте. И каждый раз прекрасные стихи с автобиографическими признаниями незнакомки. Стихи были в старомодном романтическом стиле, в них сквозило одиночество и желание найти родственную душу. Они были пронизаны чувственностью и печалью. Маковский был заинтригован, всю хворь, как рукой сняло. Он был очарован стихами и читал их всем, кто его навещал – Николаю Гумилеву, Иннокентию Анненскому, Вячеславу Иванову, Алексею Толстому, Михаилу Кузмину, Максимилиану Волошину. Кстати, все они сошлись во мнении, что автор стихов не лишен таланта, и редколлегия журнала решила их напечатать. И не напрасно – журналы со стихами Черубины раскупали мгновенно, читатели требовали напечатать ее биографию, а «Аполлон» стал пользоваться еще большей популярностью.
А еще через некоторое время в квартире Маковского раздался телефонный звонок. Он снял трубку и услышал обворожительный женский голос и прелестную, немного картавую речь – это была она, Черубина! Оказывается ей всего лишь восемнадцать лет, она испанка, ревностная католичка, её мать давно умерла, поэтому она воспитывалась в монастыре, а сейчас живет с отцом. Большего Маковский от нее добиться не смог. Только во время следующего разговора Черубина описала свою внешность: она высока, стройна, у нее бледное лицо с ярко очерченными губами и густые рыжеватые кудри. Маковский и так уже был влюблен, но после этого разговора немедленно захотел встречи. Но Черубина ответила, что её строгий отец что-то заподозрил, поэтому они срочно уезжают в Париж.
Послания и звонки прекратились. Маковский ходил сам не свой, а потом тоже рванул в Париж, за Черубиной. Посещая парижские выставки, музеи, театры, рестораны, гуляя в парках и просто по улицам, Маковский жадно выискивал в толпе рыжеволосую красавицу. Прослонявшись недели две в Париже и подозревая, что над ним просто подшутили, в дурном расположении духа Маковский вернулся в Петербург. И сразу же, письмо от незнакомки: «Сегодня вечером я буду на Марсовом поле кататься на коньках» – Маковский тоже туда, но никого похожего на Черубину он не встретил. А на следующее утро письмо с подробным описанием событий, происходивших на катке. А дальше – больше. Черубина назначала свидания в театре, на выставках, но отыскать ее там Маковский так и не смог, зато она в следующем письме или телефонном разговоре подробно описывала события в театре или выставочном зале.
Все, кто был в курсе этой истории, все больше сходились во мнении, что это был чей-то розыгрыш. Все, кроме Маковского. Он нарисовал себе образ идеальной возлюбленной, был просто покорен стихами и голосом прекрасной незнакомки и, влюбленный до беспамятства, бредил о встрече. И встреча состоялась, но совсем не такая, на какую рассчитывал бедный влюбленный.
В одно хмурое ноябрьское утро к Маковскому вбежал поэт Михаил Кузмин и попросил позвонить молодой поэтессе Елизавете Дмитриевой: «Вот номер телефона: позвоните хоть сейчас. Вам ответит так называемая Черубина!» Маковский набрал номер и до боли знакомый голос ответил: «Елизавета Дмитриева слушает».
Елизавета Ивановна Дмитриева родилась 31 марта 1887 года в Петербурге в небогатой дворянской семье. Ее отец служил учителем чистописания в гимназии, а мать была акушеркой. Когда Лиле (так называли ее в семье) исполнилось 14 лет, отец умер от чахотки. У самой Лили в семь лет тоже обнаружили туберкулез легких и костей. Она не могла играть и резвиться, как все дети, часто была прикована к постели. После перенесенной болезни Лиля на всю жизнь осталась хромой. Из-за этого физического недостатка она с детства считала себя непривлекательной. Еще и старший брат часто издевался над ней – отламывал одну ногу у всех ее кукол и говорил: «Раз ты сама хромая, у тебя должны быть хромые игрушки».
В 1904 году Лиля Дмитриева с золотой медалью закончила Василеостровскую гимназию, а в 1908 году – Императорский женский педагогический институт по специальностям средневековая история и французская средневековая литература. В это же время она как вольный слушатель посещает лекции по испанской литературе и старофранцузскому языку в Петербургском университете.
В 1907 году Лиля уезжает в Париж и поступает в Сорбонну изучать средневековую историю. Здесь в мастерской художника С. Гуревича, она знакомится с Николаем Гумилевым, который тоже учился в Сорбонне. Гуревич писал портрет русской девушки, позировала ему Лиля. Они с Гумилевым разговорились, он читал ей стихи из своего будущего сборника, который вскоре вышел в Париже. Гумилев был просто очарован девушкой. Она прекрасно владела французским, читала в подлиннике стихи Бодлера, Вийона, Верлена. После сеанса Николай Гумилев пошел ее провожать. Они гуляли по ночному Парижу, Гумилев купил ей красивый букет гвоздик. Еще несколько раз они виделись в мастерской Гуревича, но Лиля не стала его подругой. Ведь в то время Гумилев был безответно влюблен в Анну Ахматову и все мысли и чувства поэта были направлены к ней одной.
Их следующая встреча произошла весной 1909 года в знаменитой «Башне» на вечере у поэта Вячеслава Иванова, у которого каждую среду собиралась вся литературная элита Петербурга. Этажом ниже была квартира Максимилиана Волошина. В одну из таких сред Волошин, который давно был знаком с Лилей, представил начинающую поэтессу Елизавету Дмитриеву известному поэту Николаю Гумилеву. Они сразу же вспомнили друг друга, свои встречи в Париже... Впоследствии Елизавета Дмитриева так писала об этом вечере: "Это был значительный вечер в моей жизни... Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это "встреча" и не нам ей противиться".
В июне того же года Волошин пригласил Гумилева с Лилей к себе в Коктебель. Измученный безответной любовью к Ахматовой, ее постоянными отказами, Гумилев в Коктебеле делает Лиле предложение. Но в душе двадцатилетней девушки что-то смешалось: Гумилев вдруг отошел на второй план, а все ее мысли и чувства целиком занял Волошин и его поэзия. Макса она знала давно, еще с юных лет любила его поэзию. Она переписывалась с ним, посылала ему свои стихи. Лиля обожествляла Макса и преклонялась перед ним, считая его недосягаемым идеалом для себя. И здесь в Коктебеле она сделала свой выбор и предложила Гумилеву уехать. Он счел это женским капризом и уехал раздосадованный. По другой версии: Гумилев сам почувствовал себя лишним, заперся в комнате, где за неделю написал свою великолепную поэму «Капитаны», после чего уехал. Так закончился их бурный, но короткий роман.
А Лиля осталась в Коктебеле у Макса и пробыла там до конца лета. Там она писала стихи, которые впоследствии и были посланы Сергею Маковскому от имени Черубины. Волошин был ее наставником и первым слушателем – ему нравились ее стихотворения. О тех днях она писала: "Это были лучшие дни моей жизни". Именно там, в Коктебеле, и родилась у Волошина идея этой мистификации. А многие утверждали, что стихи писал сам Волошин.
В то же время у Волошина гостил и Алексей Толстой, который также был Лилиным слушателем. Поэтому, когда Маковский в Петербурге прочел ему стихи Черубины, Толстой очень смутился – он сразу же понял в чем дело. Видя, как на Маковского подействовала эта история, он просил Волошина прекратить этот розыгрыш, но Макс не соглашался и просил Толстого не выдавать его. Естественно Толстой друга не выдал, но просил поскорее прекратить эту историю.
А зачем же Волошин выдумал Черубину де Габриак, спросите вы? Дело в том, что ранее Елизавета Дмитриева посылала в редакцию «Аполлона» стихи, подписанные своим именем. Но на Маковского они не произвели впечатления и не были напечатаны. Гумилев, состоявший в редколлегии журнала, предлагал свою помощь в публикации, но Елизавета Ивановна от его протекции отказалась. Тогда Макс – хороший психолог и большой любитель различных мистификаций и розыгрышей – придумал Лиле звучный псевдоним, романтическую биографию, задал нужный тон ее стихотворениям, окутал все это ореолом таинственности… и не ошибся.
Правда, розыгрыш принял нешуточный оборот. Весь литературный бомонд только и говорил о Черубине, а сама Елизавета Дмитриева отзывалась о «ней» крайне недоброжелательно и писала остроумные и насмешливые пародии на «её» стихотворения. В конце концов, Елизавету Дмитриеву стало все это тяготить, она стала нервной, ей казалось, что ее постоянно преследует двойник. И в одну из «сред» после ухода с «Башни» Вячеслава Иванова, она сказала об этом Гумилеву, но он только раздраженно пожал плечами и ушел. А сотрудник «Аполлона» переводчик фон Гюнтер пошел ее провожать, и в порыве откровенности она призналась ему: "Черубина де Габриак - это я". На следующее утро он рассказал об этом разговоре Михаилу Кузмину, который сразу же помчался к Сергею Маковскому.
Безусловно, Маковский слышал имя Дмитриевой, наверняка в числе других литературных барышень встречал ее на Башне у Вяч. Иванова, но он совершенно не помнил ее внешности. После состоявшегося между ними телефонного разговора, Маковский пригласил Лилю к себе. Он мечтал лишь о том, что бы хоть что-нибудь в ее внешности напоминало Черубину «только бы окончательно не потерять вскормленного сердцем призрака». Но когда Елизавета Дмитриева вошла в его кабинет – невысокая, полноватая, прихрамывающая – она показалась ему на редкость некрасивой, Маковский был просто поражен и в первые минуты не мог выговорить ни слова. Но он повел себя, как настоящий джентльмен: усадил в кресло, угостил чаем, выслушал ее сбивчивые объяснения и извинения и сумел убедить в том, что она ни в чем не виновата, что он обо всем давно знал и просто поддерживал затеянную ею игру, чтобы позволить реализовать себя в Черубине до конца. При расставании они крепко пожали друг другу руки и больше ни разу не виделись.
Много лет спустя, будучи в эмиграции, Сергей Маковский вспомнит о Черубине де Габриак в своих мемуарах, все-таки она была неотъемлемым живым персонажем Серебряного века, а Марина Цветаева даже назвала осень 1909 года «эпохой Черубины де Габриак». А закончилась эпоха Черубины де Габриак дуэлью Максимилиана Волошина с Николаем Гумилевым. После истории с Черубиной Гумилев в обществе стал нелестно отзываться о Елизавете Дмитриевой, Волошин вступился за честь дамы и прилюдно дал Гумилеву пощечину. Оскорбившись, Гумилев вызвал Волошина на дуэль, которая состоялась 22 ноября 1909 года у Черной речки, где 75 лет тому назад стрелялся Пушкин с Дантесом. К счастью, никто из поэтов не пострадал, а сама дуэль скорее напоминала фарс и дала обильную пищу желтой прессе, которая вовсю потешались над двумя известными поэтами.
А для Елизаветы Дмитриевой это разоблачение стало роковым: она так и не смогла оправиться от произведенного на Маковского впечатления, впала в депрессию, надолго перестала писать стихи, а случившуюся дуэль восприняла как личную трагедию.
В 1911 году она вышла замуж за друга детства инженера-мелиоратора Всеволода Васильева, взяла его фамилию и вскоре уехала с ним из Петербурга в Туркестан. В эти годы ее главным занятием становится антропософия. Она много путешествует по Германии и Швейцарии. И лишь в 1915 году возвращается к поэзии и снова начинает писать стихи.
В 1921 году Елизавету Ивановну с мужем как «чуждый элемент» (дворяне) высылают из Петрограда и Екатеринодар (Краснодар). Там она работает вместе с С.Я. Маршаком над детскими пьесами и руководит объединением молодых поэтов. Именно С.Я. Маршак и Е.И. Дмитриева-Васильева стояли у истоков создания детского театра в России.
По возвращении в Петроград, в 1922 году, работает в литературном отделе Петроградского ТЮЗа, занимается переводами с испанского и старофранцузского, затем работает библиотекарем в библиотеке Академии наук. И все это время увлекается антропософией. Но это учение было чуждо советской власти, поэтому в 1927 году в ее квартире был произведен обыск, во время которого конфисковали все её книги и архив, а саму Елизавету Ивановну выслали в Ташкент на три года.
В Ташкенте она продолжает писать стихи, главной темой которых становятся мистические переживания, одиночество и обречённость, тоска по родному Петербургу. Там же в Ташкенте по совету близкого друга китаиста и переводчика Ю. Щуцкого, она пишет цикл стихотворений «Домик под грушевым деревом», который вышел в печати под именем «философа Ли Сян Цзы», сосланного на чужбину «за веру в бессмертие человеческого духа» - это была ее последняя литературная мистификация.
Умерла Елизавета Ивановна Дмитриева–Васильева от рака печени 5 декабря 1928 года в Ташкенте в возрасте 41 года. Местонахождение её могилы неизвестно.
Такая вот творческая судьба у этой женщины – началась с мифа, мифом и закончилась. Можно по-разному относиться к этой истории. Анна Ахматова, например, считала эту мистификацию позорной, никогда не сочувствовала Елизавете Дмитриевой и не простила Волошину ни пощечину, ни дуэль с Гумилевым.
Но, наверное, права была Марина Цветаева, которая в своем эссе «Живое о живом» так пишет об этой литературной маске: «В этой молодой школьной девушке, которая хромала, жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только не хромал, а, как Пегас, земли не знал. Жил внутри, один, сжирая и сжигая. Максимилиан Волошин этому дару дал землю, то есть поприще, этой безымянной - имя, этой обездоленной – судьбу» - ведь до сих пор в поэтических антологиях Серебряного века мы встречаем имя Черубины де Габриак.
