Временами наступало облегченье, и нужно было видеть, как светилось тогда лицо ханбике, его любимой жены, дни и ночи проводившей у постели мужа.
Однако улучшения наступали все реже и реже, а в 1517-м прекратились совсем, – их отобрала тяжкая весть о смерти в Кашире младшего брата Абдул-Латифа. Говорили, что умер он от причины неведомой, но что это за причина, которая приводит к смерти сорокалетнего здорового мужчину, Мухаммед-Эмин догадывался: сына-наследника у него не было, и великий князь московский, узнав о болезни хана, поспешил избавиться от законного претендента на казанский трон. Скорее всего, своенравного и уже сидевшего однажды на ханском престоле Абдул-Латифа опоили по указке великого князя приставленные к бывшему хану бояре – глаза и уши государя московского Василия Ивановича…
Похоже надежд на выздоровление не было уже никаких. Тело хана покрылось незаживающими язвами, и даже стражники у входа в ханскую опочивальню слышали, как стонет ночами и скрипит зубами от лютой боли Мухаммед-Эмин. Лекари, собранные со всех концов державы, только теребили хилые бороденки и разводили руками: не в нашей, мол, власти излечить хана. Будем, де, уповать на волю Всевышнего.
Не помогало ничего: ни травные настои и припарки, ни мази из сосновой смолы и медовые ванны, ни заговоры ведунов и знахарей.
Весной 1519 года ханбике, взяв с собой несколько телохранителей, ездила сухопутьем в далекий камский улус, где близ старинной булгарской крепости Алабуга стоял на одном из древних жертвенных холмов с вросшим в землю каменным идолом, полуразвалившийся языческий храм в коем, как сказывали, жил, разменяв вторую тысячу лет, крылатый дракон Аждаха, знающий все на свете. Вернулась она в Казань почерневшая, с выплаканными глазами. А в один из дней созвездия бизмена привели на закате дня на ханский двор безумного старика Шамгуна, известного на казанских посадах своими пророчествами. Завидев вышедшую к нему ханбике, Шамгун пал на колени и с пеной у рта стал выкрикивать несвязно:
– Хурса. Я видел Хурсу.
Затем он вскинулся и, указывая на окна ханской спальни, взвыл:
– Вон он, Хурса! Он пришел за ханом! Он пришел…
Холодок пробежал по спине ханбике, и она бросилась во дворец. В спальне она встретилась со взглядом Мухаммед-Эмина, который, казалось, звал ее. Она приблизилась к мужу, опустила голову, стараясь услышать шепот его губ.
– Что, что? – спросила она, заливаясь слезами.
– Все, – еле слышно ответил хан и вздохнул…
Мухаммед-Эмин родился в тот самый год, когда его отец, хан Ибрагим, сын Махмутека и внук Улу-Мухаммеда, вышедшего из Орды и объявившего казанские земли своим улусом, заключил мир с Москвой, обязуясь, как писали летописи, подчиняться воле великого князя и отпустить всех полоняников, взятых в неволю за последние сорок лет. Случилось это в 873 году хиджры по мусульманскому летоисчислению, что соответствовало 6977 году от сотворения мира календаря русского, то есть, в 1469 году от Рождества Христова. В 1475 году родился его брат Абдул-Латыф, а в 1479 году отец умер.
На казанский престол был поднят Ильхам, сын старшей жены Ибрагима Фатимы и, следовательно, старший брат Мухаммед-Эмина и Абдул-Латыфа по отцу. И их мать, ханбике Нурсалтан, решила покинуть Казань.
А затем состоялся разговор, круто изменивший всю дальнейшую жизнь Мухаммед-Эмина.
– Простись с братом, сынок, – сказала тогда мать, глядя мимо Мухаммед-Эмина.
– Зачем? – похолодел от одной только мысли о разлуке с матерью и братом Мухаммед-Эмин.
– Видишь, как оно все обернулось. Ты должен был стать ханом. Но худые люди в державе верх взяли. Уходить надо, только уходить с гордо поднятой головой. Ты понял меня? – строго посмотрела на сына Нурсалтан.
– Понял, – ответил Мухаммед-Эмин.
– Поедешь в Москву, к великому князю Ивану. Он друг мне…
Мухаммед-Эмин съежился и опустил голову.
– И ты, мой сын, запомни, – стараясь говорить строго, продолжала Нурсалтан, – проиграл – не значит побежден, пока сам себе в этом не признался. Не сдавайся, и тогда тот, кто выиграл, никогда не сможет чувствовать себя победителем… Тебе это будет не слишком трудно: все, что нужно мужчине и воину, заложено в тебе Творцом… Ты понял меня? – снова спросила Нурсалтан.
– Понял, ани, – ответил Мухаммед-Эмин не поднимая головы.
– И ты еще будешь ханом, поверь мне…
Она обняла его. Мухаммед-Эмин вот-вот готов был заплакать, но сдерживался: он – мужчина, а плакать, значит проявлять слабость.
– А мне…нельзя остаться с тобой?
– Нет, – слегка отстранившись от сына, ответила Нурсалтан. – Абдул-Латыф еще мал, я нужна ему, и нам теперь надо искать пристанища. А ты уже большой. Ты скоро станешь мужчиной и воином. Ты уже мужчина. И тебе пора жить… А у нас – еще неизвестно, как сложится. Я отписала великому князю московскому о тебе. Он готов принять тебя как брата и сына. Я ему верю. Тебе будет лучше с ним, чем со мной. И он поможет тебе стать великим ханом…
И Мухаммед-Эмина отвезли в Москву. А Нурсалтан с Абдул-Латыфом поехала в Крым к своему брату Тевекелю, который несколько лет назад вышел из Орды и стал служить крымскому хану Менгли Гирею.
Великий князь принял Мухаммед-Эмина с почетом, именовал царевичем и «названным сыном» и дал, как тогда говорили, «в кормление», крепкий городок Коширу. Нурсалтан в переписке с Иваном Васильевичем, которая завязалась еще в бытность ее казанской ханбике и продолжалась в течение тридцати лет, спрашивала великого князя, как, мол, там Мухаммед-Эмин? И тот отписывал ей уже в Крым, что, де, все ладно и беспокоиться ей не о чем. Письма Нурсалтан к великому князю и Ивана Васильевича к ней, в достаточной мере сохранились и были опубликованы в 1884 году в «Сборнике Императорского русского исторического общества».
В 1484 году Иван Васильевич, обещавший Нурсалтан помочь в возведении Мухаммед-Эмина на казанский престол, постарался, и путем военного давления на Казань, Ильхам был низложен, а Мухаммед-Эмин поднят в ханы. Было ему в то время 15 лет, пять из которых он прожил при дворе великого князя, и казанцы, почуяв в нем человека, почти обрусевшего, через несколько месяцев свергли Мухаммед-Эмина, вернув на престол Ильхама.
Затем, в течение трех лет, чехарда с казанским престолом продолжалась со все убыстряющимся темпом: Ильхам – Мухаммед-Эмин – Ильхам – Мухаммед-Эмин – Ильхам… Наконец. В 1487 году, при поддержке 120-тысячного русского войска Мухаммед-Эмин вошел в Казань, беспечный Ильхам с матерью Фатимой, женами, сестрами и братьями прямо за обеденной трапезой, как писал автор повести-летописи «Казанская история», был арестован и свезен покуда в Москву, а «названный сын» великого князя сел на престол надолго. Обещание великого князя сделать Мухаммед-Эмина казанским ханом было выполнено…
Новому хану было трудно. По условиям договора с Иваном Васильевичем он был обязан всячески блюсти интересы Москвы в ханстве и в то же время учитывать интересы своей страны, зачастую идущие вразрез московским. Задачей Мухаммед-Эмина было жить в понимании и дружбе с влиятельными казанскими беками, часть из которых смотрела в сторону Востока. Такие обстоятельства – меж молотом и наковальней – заставили Мухаммед-Эмина лавировать, быть тонким дипломатом, находить компромиссы, что, впрочем, ему удавалось, хотя и с большим трудом.
А личностью он был весьма интересной. Недоброжелатели, в частности, бек Кель-Ахмет говорили о нем, как о деспоте и женолюбе. Последнее, скорее всего, было правдой: хан любил женщин. Известно, что после получения разрешения у великого князя на женитьбу на дочери ногайского бека Мусы, Мухаммед-Эмин еще не раз был женат. Но, несмотря на это, настойчиво просил Ивана Васильевича отпустить из плена одну из жен Ильхама, весьма приглянувшуюся ему. В конечном итоге он своего добился и взял таки ее в жены…
И все же промосковская политика Мухаммед-Эмина, несмотря на компромиссы с «восточной» партией и его умение находить решения, привела к заговору, во главе которого стояли беки Кель-Ахмет, Урак, Садыр и Агиш. Они входят в переговоры с сибирским царевичем-чингизидом Мамуком и весной 1495 года открывают ему ворота Казани.
Мамаук царствовал около года. Уже в первые недели его владычества сами заговорщики поняли, что совершили большую ошибку. Новый хан Диванов не собирал, мнения карачи – высших советников хана – его не интересовали. Дабы ублажить пришедших с ним сибирских и ногайских беков, а с последними была у казанцев постоянная и давняя вражда, он повелел казанским володетелям поделиться с ними своими имениями, что вызвало возмущение старых казанских родов.
Окончательно оттолкнул от себя Мамук родовитых казанцев, когда бек Кул-Мамет, приехав в свой аул на Кабане передохнуть от трудов, обнаружил в своем доме какого-то безродного мурзу в драном чекмене, который стал прямо перед носом бека размахивать ханским ярлыком на владение аулом. Кул-Мамет выхватил саблю и в куски изрубил наглого мурзу, после чего отъехал в Казань и, растолкав охрану Мамука, ворвался в покои хана и изорвал на его глазах сей ярлык. Кто знает, как далеко зашло бы дело, не схвати ханские стражники Кул-Мамета. Говорили после, что будто бы взбешенный бек обнажил даже свою саблю против хана, что каралось во все времена смертью, ибо всякая власть – от Бога, а хан – Эмир правоверных. Все же кто-то шепнул хану повременить с казнью взбунтовавшегося бека, и он был брошен в зиндан, где уже сидел главный зачинщик переворота бек Кель-Ахмет, тоже все понявший и уже сделавшийся первым другом Москвы. И когда повел Мамук войска усмирять взбунтовавшихся аров и, не взяв Арскую крепость, возвращался в Казань, то уперся в запертые ворота, увидев на стенах кипящую в огромных чанах смолу, готовую политься на головы, и воинов с натянутыми тетивами луков. И он, скрежеща от злости и бессилия зубами, повернул в ногайские степи и, не дойдя до них, от великой досады, разрывавшей его сердце, отдал Всевышнему душу.
Мухаммед-Эмин, узнавший о событиях в столице ханства раньше других через своих лазутчиков, быстро перебрался из Москвы в Нижний Новгород, ожидая, что вот-вот прибудут из Казани послы звать его на престол.
И послы прибыли. Только лучший друг Москвы Кель-Ахмет, возглавивший временное правительство, боясь, что за переворот он получит свое и даже более, стал просить на престол не Мухаммед-Эмина, а его младшего брата Абдул-Латыфа, с 1493 года тоже отданного Нурсалтан на воспитание великому князю и владеющему «в кормлении» Звенигородом. Иван Васильевич – делать нечего – согласился, и на казанский престол сел двадцатилетний Абдул-Латыф, а Мухаммед-Элмин в качестве компенсации, получил от великого князя во владение к городу Кашире еще Серпухов и Хотунь.
Неведомо, как отнесся к воцарению на Казанском престоле своего брата Мухаммед-Эмин. Может, радовался за него, может, злился. Возможно, он уже простился с самой возможностью снова быть казанским ханом.
Но он не знал брата. Они увиделись после 16-летней разлуки только в 1495-м году, когда бежавший из Казани Мухаммед-Эмин приехал в Москву. Абдул-Латыф был малоразговорчив, явно себе на уме, что, как решил для себя Мухаммед-Эмин, для правителя совсем не лишне. Большего о брате Мухаммед-Эмину узнать не удалось – тот был для него закрыт и раскрываться не собирался… Через год–два после воцарения в Казани, Абдул-Латыф повел самостоятельную политику, испортил отношения с Москвой, нажил множество врагов и, как сказал великому князю приехавший в Москву Кель-Ахмет, «начал лгать,…ни в каких делах управы не чинил да и до земли Казанской учал быть лих….». В 1501 году Абдул-Латиф был низложен с престола и сослан на Белоозеро, а казанским ханом, вот уже в который раз, стал Мухаммед-Эмин.
Вернулся в Казань хан с новой женой, вдовой Ильхама, той самой, которой так долго добивался. Проведшая в ссылке в Вологде более десяти лет, оттаивала она быстро и вскоре, как бы проснулась от долгого сна, увидела, что она – царица, а муж ее, не в пример Ильхаму, мужественен и красив, и именно он добился ее освобождения из плена. И к чувству благодарности за спасение пришло к ней чувство любви.
Они были неразлучны, и Мухаммед-Эмин дня не мог обойтись без нее. Автор «Казанской истории» писал, что «Махметемину царю люба бысть братня жена велми».
А бывшая полонянка просто души не чаяла в муже. По словам казанского летописца, уделившего на своих страницах на протяжении всей истории Казани место только двум женщинам, ей и несравненной Сююмбике, она ни на шаг не отходила от Мухаммед-Эмина, и буквально «висла у него на шее», помогая словом и делом во всех его начинаниях.
Думный дьяк Михайла Клепик, исполнявший в Казани функцию посла и «присматривавший за ханом», писал великому князю в одном из своих писем-докладов, что, де, жонка ханова зело люба хану и он, мол, во все дела державные ее допущает и никоей тайны от нее не держит. «А жонка сия, – писал далее дьяк, – велми умом пребогата, и хан ее советы слушает и не редко делает так, как она ему сказывает, от чего немалая поруха для твоего, Государь, интересу обнаруживается. А с велможи, кои противу тебя, Государь и великий князь, помыслы держат, царица зело ласкова и приветлива, а кои велможи чаянием твоим, Государь, следуют, тех в опале держит. А еще сказывал Уракчей-князь, что слышал, как царица уговаривала будто Махметемина от тебя, Государь, отвергнуться, дабы не считали его в ихнем бусурманском мире рабом твоим и прислужником, и царством править самостоятельно, без оглядки, де, на тебя, Государь, и помыслы твои. А, вестимо, яко капля дождевая крепкий камень до дыры точит, так и мщение женское даже премудрых человеков многих коренит. Так и мне сдается, Государь великий князь, что царь казанской вскорости советов ее послушает да и отложится от тебя, Государь, напрочь…»
Так оно было, или нет – ведомо одному Всевышнему. Может, думный дьяк и с испугу в письме своем лишнего написал, чего и не было. Может, выслужиться хотел перед великим князем, – смотри, де, Государь, как раб твой за государство радеет. А может, бек Урак не без мысли задней задумал Мухаммед-Эмина в глазах Ивана Васильевича опорочить, ибо интриганом бек был знатным, и времени минуло совсем мало, когда был уличен он в тайной переписке с братом Мамука Агалаком, в коей звал он его на казанский престол. Так или иначе, однако добрые и почти родственные отношения хана с великим князем дали трещину.
Началось все с взаимных оскорблений послов. Затем последовали аресты беков, уличенных в тайных сношениях с Москвой. Однако до разрыва мирного договора дело не дошло: и великий князь, и его «названный сын» знали друг друга не один год, дважды Иван Васильевич помог Мухаммед-Эмину занять казанский престол, пусть и не без корысти для себя, отпустил из плена вдову Ильхама, и хан вот так, запросто живешь, не мог нарушить обещания не воевать Русь.
А вот царица была иного мнения, и ее можно было понять; ханбике провела в русском плену более 10 лет и, естественно, горела жаждой мщения.
Иного мнения был и ханский Диван. Шейх Эмми-Камал, поэт и смотритель казанских архивов, вытащил на свет божий старинные свитки, по которым следовало, что русский город Муром и не Муром вовсе, а булгарская крепость Кан-Керман, а приграничный городок, зовомый урусами Нижним Новгородом – суть также бывший булгарский аул, коий, несомненно, державе казанской принадлежать должен. А посему, де, покуда великий князь Иван болен и вот-вот отдаст Богу душу, а урусы, де, меж собой все перелаялись и уже с ножами друг на друга кидаются – самое время из-под влияния москвитского выйти и городки сии назад отобрать. Диван – совет ханский – мог провести такое решение и без соглашения хана…
Мухаммед-Эмину было очень неуютно. Вот уж когда во всей полноте почувствовал он себя меж молотом и наковальней. Но это состояние кончилось со смертью Ивана Васильевича в 1505 году: хан не считал себя чем-то обязанным новому великому князю Василию Ивановичу, и мирный договор между Казанью и Москвой стал простой бумагой.
Война для Руси началась неожиданно. 24 июля, в день открытия ежегодной ярмарки на Гостином острове, русские купцы были побиты, а товары разграблены. Все находящиеся в городе поданные великого князя арестованы, и часть их продана в качестве рабов в Астрахань и Персию.
Затем, соединившись со своими извечными врагами – ногайскими татарами, – Мухаммед-Эмин осадил Нижний Новгород, выжег его посады и слободы, но город не взял: ногаи хотели только грабить, но не воевать.
Весной 1506 года уже русские, собрав около ста тысяч войска, пошли «землею и водою» на Казань. И те, что шли по Волге-Итили ладьями да стругами, пришли первыми; не дожидаясь конных да пеших, высадились в количестве тридцати тысяч в устье Казань-реки, сходу взяли Биш-Балту и, окрыленные успехом, двинулись к Казани. Однако как только ступили русские полки на Козий луг, место по весне сырое да топкое, а ныне и вовсе затопленное водами Казанки, выскочил из засады в Ягодном лесу конный отряд бека Отуча, ударил им в спину и погнал под кремлевские стены, где их уже ждали.
Около десяти тысяч русских воинов положили в том бою казанцы, и озеро Поганое под кремлем сплошь было покрыто трупами неверных, покуда их не выловили баграми да не закопали на бережку Казанки в одной могиле. И долго еще шарахались на Козьем лугу кони от останков человеческих.
Ровно через месяц после битвы на Козьем лугу брат великого князя Дмитрий двинул все русские полки – около 90 тысяч воинов – на Казань. «Казанцы…увидели, что им не справиться с врагами в правильной битве, поэтому они сочли необходимым обойти их хитростью. Итак, раскинув для виду стан… и спрятав лучшую часть своих войск в удобных местах для засады, они как будто пораженные страхом, внезапно покинули стан и пустились в бегство. Московиты… врываются в стан врагов. В то время, как они были заняты разграблением, татары выступили из засады с Черемисскими стрелками и устроили такое избиение, что Московиты вынуждены (были) бежать, покинув пушки и воинские снаряды». Так писал австрийский дворянин славянских кровей дипломат барон Сигизмунд Герберштейн в своих знаменитых «Записках о Московитских делах», написанных в первой половине XVI века.
Потери русских в этой битве были огромны. «И покрыся лице земли трупием человеческим, поле Арьское и царев луг кровию очервленишася,» – писал казанский летописец. Казанка и протока Булак были полны трупов, вода в них три дня текла кровавая, и Булак, как писал автор «Казанской истории», можно было перейти по трупам, «аки по мосту». Всего из 100-тысячного войска в Москву вернулось 7 тысяч…
Теперь, расставив все точки над «i», Мухаммед-Эмину был нужен мир.
– Говори, что хочешь, кайся моим именем, кланяйся в ножки самому захудалому подьячему, но привези мне мир, – говорил Мухаммед-Эмин бакши Бозеку.
«Министр иностранных дел» ханства кивал покорно головой и мысленно готовился к сырым и холодным московским зинданам.
– Покупай всех, кто покупается, сули им все мыслимое и немыслимое, – продолжал хан, – обещай от моего имени вернуть всех пленных до единого без всякого выкупа, только привези мир. Привезешь – сделаю тебя своим карачи, не привезешь…– Мухаммед-Эмин выразительно посмотрел на бакши и замолчал.
– Я все понял, – сказал в поклоне Бозек и попятился к дверям, которые открыли перед ним стражники. – Да продлит твое дыхание Аллах, всемудрейший и великий хан.
Тем же днем Бозек уехал в Москву, попрощавшись на всякий случай с семьей и сделав «последние» распоряжения. Вестей от него не было долго, и только месяцев через восемь прибыл от него ильча-посланник с грамоткой, в коей сообщал бакши, что целых полгода просидел он на посольском дворе под запорами, и только после этого великий князь принял его. Василий Иванович кричал и ругался, понося его, великого хана, всякими непотребными словами, кои он, Бозек, повторить в своем послании никак не может. Однако, писал бакши, воевать Казань великий князь в скором времени не намерен. Ибо помыслы его направлены против Литвы. В конце грамотки Бозек просил, чтобы не оставил великий хан вниманием и благорасположением его семью.
Худо-бедно, но это был все же мир. Зная по Москве Василия, его характер и привычку никогда не забывать нанесенных ему обид, Мухаммед-Эмин обнес каждый из казанский посадов новыми острогом в виде срубов высотой в три сажени, – попробуй, возьми.
А в общем, это было спокойное время. Ханбике занималась садом перед дворцом, а Мухаммед-Эмин, сидя в одной из беседок сада, писал стихи:
Явился Тимур в семьсот пятидесятом году,
И мир исполнился гибельных потрясений;
Сам он, будучи хром, а умом глуп,
Распространил всюду мрак смятений.
Много ученых и старцев мучениками стали,
Освещенные верою ислама;
Страна от смятений, это верно,
Опустела, и полились слезы страха.
Что же ответит он перед Всевышним,
Если Господь будет спрашивать строго?
Боже, суди ты сего раба своего
На том свете, как язычника жестокого…
День за днем, год за годом хан и ханбике были вместе, и каждую ночь открывалась, знакомо скрипнув, незаметная дверца, впуская Мухаммед-Эмина в спальню ханбике. Не омрачил ее дни и приезд в Казань крымской ханбике Нурсалтан, жены Менгли-Гирея, с черноглазым вертлявым пасынком Сахибом, который, кажется, недолюбливал мачеху и побаивался ее. Обласкав и осыпав подарками другую сноху, дочь бека Мусы, Нурсалтан, за все десять месяцев пребывания в Казани, едва ли обмолвилась несколькими фразами с другой снохой – две решительные и волевые женщины, узнав каждая в другой себя, не нашли, как это часто бывает, взаимопонимания…
Но, все мирское имеет начало, а, следовательно, и конец. Мухаммед-Эмин заболел, и после долгих страданий умер. А его верная жена, имени которой не сохранила для нас история, выстроив на могиле мужа мавзолей-усыпальницу, последовала за ним, приняв смертельную дозу крысиного яда.
Вот такая история…
