Н.Е. Вилонов. Капри, осень 1909 г.
1.
Торжественный акт, посвященный столетию Императорского Казанского университета, открылся 5 ноября 1904 года около часу дня. Актовая зала университета была полна. Среди почетных гостей находился сам Владыка, доктор церковной истории, архиепископ Казанский и Свияжский Димитрий.
Речь говорил ординарный профессор Михаил Яковлевич Капустин. Говорил громко и проникновенно. Однако студенты, которых в зале было около трехсот человек, не слушали профессора и, нисколько не смущаясь присутствием Владыки, перебрасывались бумажными шариками, в которые была скомкана изготовленная Казанским Комитетом РСДРП прокламация-воззвание «К столетию Казанского университета», призывающая студентов к борьбе за замену самодержавия народной республикой. «Лишь тогда, при полном изменении общего строя страны, – говорилось в прокламации, – возможна истинная наука…»
Около двух часов дня, когда профессор заканчивал свою речь, в залу, рассекая публику, ворвалась кучка студентов и молодых людей, одетых в студенческие мундиры:
– Долой!
– Довольно!
– Не это нам надо!
– Долой самодержавие! Идем на улицу и там предъявим наши требования!
Громче всех ораторствовал (в смысле – орал) студент Трдат Арутюнович Трдатьянц, «фио» которого весьма трудно писать, а выговорить и того паче. Он считал себя социал-демократом и был готов в данную минуту принести себя в жертву революционной борьбе, с тем, чтобы потом, остыв, вымаливать в своих прошениях на имя ректора прощения с условием «а участвовать в сходках и буйствах я, Ваше Превосходительство, больше никогда, видит Бог, не буду».
К Трдату кинулись университетские инспектора и их помощники, но студенты, встав на стулья, заслонили оратора.
– Долой! – послышалось с другого конца залы, и все обратили головы в ту сторону. – Долой самодержавие!
Это кричал студент Бельский, белый, как простыня, стиранная с применением волшебного порошка «Тайд». Рядом с ним стоял здоровенный малый в парадном студенческом мундире, явно с чужого плеча, с мужественным лицом неандертальца, только что уделавшего насмерть каменным топором большого шерстистого носорога.
Ректор объявил перерыв, и почетные гости поспешили покинуть, от греха, университетские стены.
– Лучше бы они, как и прежде, буянили в кабаках да били в ресторациях стекла, – говорили они друг другу.
Понурив в глубокой печали голову, тронулся из актовой залы Владыка Димитрий, рассуждая, видимо, о тщете суеты мирской жизни и радуясь, что он, такой умный и дальновидный, избрал единственно правильный путь служения Вседержителю.
Мимо о. Александра, стоящего недалеко от дверей залы в высокой фиолетовой камилавке и с большим крестом доктора богословия на груди, прошел профессор Капустин.
– Вот так, святой отец, – сказал он, поглядев в глаза настоятелю университетской церкви. – Так мы отмечаем столетье нашего университета…
А на крыльце университета студенты противными юношескими голосами уже затягивали «Рабочую марсельезу».
– Расходитесь, – кричал им полицейский наряд. – А то мы щас полицмейстера позовем…
В толпе поющих находился и студент-неандерталец в трещавшем по швам мундире.
– Доставай, Михаил, – сказал ему кто-то из толпы, и здоровяк, пошарив у себя в штанах, а затем за пазухой, вытащил кусок кумача с надписью: «Долой самодержавие! Да здравствует социализм!»
Его прикрепили к палке – и получилось знамя.
– Вперед! – крикнул Михаил и стал спускаться с крыльца. За ним нерешительно тронулись несколько человек.
– Идем на площадь, к театру!
«Не успели демонстранты отойти от университетского крыльца пятьдесят шагов, – вспоминали участники сходки уже в 20-х годах прошлого века, – как заметили мчавшуюся на них команду конно-полицейской стражи, вызванную полицмейстером. Стражники пустили в ход нагайки… Часть демонстрантов укрылась в университетском подъезде и довольно удачно отбивалась палками…»
Когда на место сражения прибыл отряд городовых, никого из демонстрантов уже не было. Только валялись на поле брани две палки, папаха, студенческая фуражка и еще кусок кумача с надписью «Да здравствует всеобщее избирательное право!»
Собрав «улики», полиция стала искать зачинщиков всей этой бузы. Кое-кого нашли, но самый главный, с кличкой «Михаил Заводской», настоящего имени которого никто не знал, канул, будто в воду…
2.
Перелом в сознании Никифора Вилонова наступил в тот самый день, когда он, ученик двухклассного железнодорожного училища Калуги задал своему учителю вопрос:
– А что, есть Бог или его нет?
И получил от учителя ответ:
– Нет.
Учитель этот был весьма своеобразен: он, преподавая свой предмет ученикам, некоторым из них подсовывал запрещенные стихотворения Некрасова (слава Богу, хоть не Баркова), а кое с кем беседовал тет-а-тет, «напрягая, – как писал Самуил Лившиц в своей работе «Михаил Заводской», – все усилия, чтобы заронить в своих учениках семена сомнения» в истинном существовании Бога и правильности существующего строя.
Сеять крамолу в сердцах и юных душах сей учитель, Семен Пшенай-Северин, умел, а когда говорил о самодержавном строе России, то пылал такой ненавистью к царям и правительству, что она невольно заражала и его слушателей. Позже Никифор Вилонов, став «Михаилом Заводским», также кипя ненавистью, будет, ораторствуя, говорить о врагах революции, часто срываясь в своих речах на истерические нотки.
Но это будет позже, а пока четырнадцатилетний Никифор слушал своего охмурителя раскрыв рот…
Из железнодорожного училища Вилонов перешел в училище техническое, окончив которое в 1901 году, поступил помощником машиниста на железную дорогу. И не будь этого Пшеная, возможно, стал бы Никифор, как и отец-маляр, мастером своего дела, хорошо бы зарабатывал, тоже бы построил свой дом, женился, родил сына и прожил бы другую, по-человечески нормальную жизнь, словом, свершил бы все, что положено сыну, мужу и отцу. Но – не случилось. Никифора заприметил другой «Семен Пшенай» – рабочий Иван Никитин, который ввел его в калужский социал-демократический кружок, в котором верховодила ссыльнопоселенка Екатерина Эдуардовна Рерих.
Дама эта, бывшая киевлянка, в Калуге явно скучала и писала одно за одним прошения о разрешении вернуться в Киев. Весной 1902 года, получив, наконец, такое разрешение, Рерих, прихватив с собой Ивана Никитина, укатила в Киев, а летом, бросив службу, уехал в Киев и девятнадцатилетний Вилонов.
В Киеве Вилонов вступил в ряды социал-демократической партии, усиленно занимался самообразованием, если так можно назвать чтение нелегальной литературы, и был впервые арестован, отсидев в похожей тогда на санаторий Лукьяновской тюрьме чуть более двух недель. А затем «с несокрушимой энергией, с пламенным энтузиазмом полного сил борца отдался Никифор, – как писал о том Самуил Лившиц, – пролетарскому делу». Это «дело» привело к еще одному аресту – в марте 1903-го – и еще одной сидке в Киевской тюрьме. А затем Вилонова выслали в Екатеринослав под особый надзор полиции.
Здесь Никифор сошелся с профессиональными революционерами –«искровцами» Розалией Самойловной Залкинд, называвшей себя «Землячкой», в будущем (чего Вилонов никогда не узнает) член ЦК РКП(б) и заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров СССР, и Виктором Павловичем Ногиным, «Макаром», вот-вот членом ЦК РСДРП. Они продолжили образование Вилонова, уже заведшего себе кличку «Михаил Заводской», потому как стал Никифор Ефремович весьма популярным человеком в среде заводских рабочих и даже «признанным» их руководителем. Вскоре «Михаил» был кооптирован в члены Екатеринославского Комитета РСДРП.
Затем – арест – небо в клетку – плеврит – решение Особого совещания при МВД о высылке в Восточную Сибирь на три года – уход в подполье – арест – снова небо в клетку и, наконец, деревня Бушуйская, Енисейский уезд….
Переодевшись челдоном (сибирским крестьянином), Вилонов-Заводской летом 1904 года из ссылки бежит, переплывает Енисей, до середины коего долетит не всякая глупая птица, добирается до «железки» и приезжает в Самару, где тогда находилось «Восточное Бюро ЦК РСДРП». Предложив Бюро свои услугу, Вилонов вскоре получает ответ:
– Поедешь в Казань. Там после нескольких провалов совсем все заглохло. Твоя задача – собрать оставшихся на свободе эсдеков, наладить работу и восстановить комитет. А с нами будь на связи…
3.
В доме на Покровской, что есть ныне часть улицы Карла Маркса от пересечения с Япеева до Пушкина, для прибывающих в Казань нелегалов была явка. Держал ее год назад окончивший Казанский университет Володька Адоратский, будущий историк-марксист и академик АН СССР. Был он годов на пять старше Вилонова, и в голосе его, когда он рассказывал о последнем провале местного Комитета РСДРП, сквозила растерянность.
– Ну не кисни ты так-то, – сказал ему дня через два по приезду Вилонов. – Вы, интеллигенция, завсегда так: чуть что – и руки опускаете. Злее надо быть, – вдруг скрипнул зубами Вилонов, и глаза его недобро сверкнули. – Ненавидеть надо – вот в чем правда. И сила, – добавил он, напрягая мощные бугры грудных мышц.
Скоро Казанский Комитет РСДРП был восстановлен. В него вошли Вилонов, Адоратский и студенты университета Дамперов и Попов. Владимир Адоратский стал секретарем, Вилонов – организатором и агитатором, Дамперову поручили финансовую часть, а Попов занялся изданием прокламаций и нелегальных брошюр.
«Крупного сложения, с широкой и высокой грудью, с лицом, оживленным черными глазами, «Михаил» был натурой боевой, импульсивной, энергичной и властной», – писал Самуил Лившиц.
Вилонов всколыхнул стоячее болото казанской жизни. Еще более ряби появилось на нем после военных неудач на Дальнем Востоке: Русско-японская война в различных социальных слоях Казани никогда не была популярна.
Поднимают головы либералы; на базарах, в трамвайных вагонах, званых обедах и даже курительных комнатах Дворянского Собрания открыто говорят о необходимости дарования России конституции. Банкеты и рауты, собираемые по разным поводам, все чаще и чаще заканчиваются принятием резолюций, требующих изменения существующего строя. Словом, политическая атмосфера в городе была как нельзя кстати укреплению казанской социал-демократической организации.
«Михаил» установил связи с рабочими Алафузовского и Крестовниковских заводов, завязался с рабочей элитой – печатниками, вербовал пропагандистов среди учащейся молодежи и глупеньких молоденьких курсисток. (Помните, из «Республики ШКИД»?
Не женитесь на-а-а курсистках,
Они толсты, ка-а-ак сосиски…)
Вообще, курсистки, то есть ученицы фельдшерских курсов, весьма нравились Вилонову. Действительно, в большинстве своем они не отличались худобой, да Никифор никогда бы и не посмотрел в сторону, например, нынешней модели-вешалки, совершенно не в канве истинно русского вкуса.
В свою очередь, здоровый детина с весьма мужественным лицом, зычным голосом и буйными волосами, молодой, но уже «профессиональный революционер», тоже нравился будущим фельдшерицам и нередко проводил время, оставаясь иногда ночевать, на одной из квартирок, которую снимали три партийные курсистки и которая для посвященных носила название «дно». На «дне» нередко «устраивались вечеринки с весьма, – как писал Самуил Лившиц, – обильными возлияниями», куда всегда приглашался Никифор Вилонов.
Гектограф, на котором печатались прокламации, перестал устраивать Комитет. Ну что такое пятьдесят оттисков с одного оригинала на стопятидесятитысячный город!? И в Восточное Бюро ЦК был послан человек с просьбой высылки оборудование для типографии. Вскоре оно пришло, а шрифт был добыт через друзей-печатников, воровавших потихоньку его из своих типографий.
В сентябре 1904 года Вилонов, как казанский представитель, был на состоявшейся в Самаре конференции приволжских комитетов РСДРП, где показал себя вполне подкованным марксистом.
Затем, по инициативе Вилонова, Комитет РСДРП сорвал столетнюю годовщину Казанского университета, после чего, попировав на прощальной вечеринке у трех курсисток на «дне», Никифор отбыл из Казани в Самару за новым назначением.
4.
Он еще будет в Казани дважды. Первый раз – в июле 1906 года, проездом в Москву, после того, как организует несколько нелегальных типографий на Урале, попадет в полицейскую засаду, будет арестован и посажен в Екатеринбургскую тюрьму, из которой, за попытку к побегу, будет переведен «на исправление» в Николаевские арестантские роты.
Здесь, в отличие от тюрем, в которых побывал Вилонов, был совершенно иной режим. Николаевский каземат близ Нижней Туры был раньше основанным Николаем I оружейным заводом, надобность в котором со временем отпала. И завод, стоящий средь непроходимого леса, где на много верст не встречалось человеческого жилья, был превращен в тюрьму с одиночками и карцерами для заключенных.
Вилонов, которому с его неспокойным, мягко говоря, характером светило не вылезать из карцера – «каменного сырого ящика два с половиной шага в ширину, – как писал сам Никифор Ефремович, – и пять длиной» – решает бежать, делает с товарищами подкоп из тюремного нужника, но уже вырвавшись на свободу, задерживается конвойными солдатами.
Он оказывает сопротивление, его избивают и помещают в карцер. Здоровье впервые начинает давать сбои. Ненависть к охранникам, тюремному начальству, прокурорским, чиновникам окружного суда, обывателям, спокойно живущим в своих домах и квартирах и вообще благополучным и устроенным в жизни людям выжигает в его душе доброе и разумное. Амнистия 21 октября 1905 года не долго дала Вилонову побыть на свободе: в марте 1906-го он был арестован и возвращен в Николаевскую тюрьму. После бузы, им учиненной, его посадили в одиночку. На требование перевести его в общую камеру, он получил отказ. Тогда, наобещав помощнику тюрьмы, что «если в течение часа меня не переведут, то отсюда потом уже вынесут», Вилонов, крикнув в соседнюю камеру, что ложится спать, привязал себя к койке полотенцем, облился керосином и зажег спичку…
Много позже Максим Горький скажет о Никифоре Ефремовиче:
«После 1905-1906 годов я увидел очень много революционеров, которые были таковыми Христа ради, из авантюризма, по «увлечению молодости», по мести за карьеру, испорченную случайным арестом, революционеров из романтизма, даже из страха перед революцией и еще по многим мотивам, весьма личным, очень далеким от идеи революционного социализма, видел, наконец, и революционеров, бывших таковыми «скуки ради»…Вилонов – человек как-то своеобразно ненавидящий. Ненависть было как бы его органическим свойством, он насквозь пропитан ею…это чувство дышало в каждом его слове…»
Он все же сбежал, правда не из Николаевской, а из Екатеринбургской тюрьмы, после чего, через Казань, приехал в Москву.
Во второй раз он приедет в Казань летом 1907-го, бежав из городка Черный Яр на Волге, куда его выслали на три года и откуда он бежал через три дня.
В Казани он вновь начинает заниматься партийной работой, но вконец расшатанное здоровье требует немедленного лечения.
Он уезжает пить кумыс в Уфимскую губернию, в марте 1908 года поселяется близ Сухуми в селении Гудаут, а осенью с разрешения Министра Внутренних дел выезжает за границу и поселяется на крохотном острове Капри близ Неаполя.
Здесь он знакомится и очень близко сходится с будущим Наркомом просвещения Анатолием Васильевичем Луначарским, членом ЦК РСДРП (б) Александром Александровичем Богдановым и, конечно, Максимом Горьким, который вскоре уговорил Вилонова переселиться к себе на виллу.
Алексей Максимович и Мария Федоровна принялись его лечить, на убой кормили фруктами, яйцами и молоком, и чахотка стала отступать. Доктор, осматривавший Вилонова, сказал, что каверн нет и добавил:
– Вы можете израсходовать себя в два-три года и можете жить, пока не надоест; все зависит от вашего желания…
Желание жить у Никифора Ефремовича было. Но вот нервы…
В разговоре с Горьким Вилонов порой срывался на истерику.
– Зачем вы возитесь с каким-то человеком, с большой буквы его даже пишете? Такого человека нет! Ничего нет. Есть только классовая ненависть…
Александр Богданов писал жене Вилонова:
«Со своей легочной болезнью он более или менее справляется, но гораздо медленнее, чем мог бы, и это благодаря своей нервной системе…»
А Никифор Ефремович мечтал работать. После неудачи с организацией партийной школы на Капри, идеей, ставшей почти навязчивой, он уезжает в Москву, а затем в Париж, к Ленину. В Париже, на пленуме ЦК в январе-феврале 1910 года, Вилонова избирают от большевиков кандидатом в члены ЦК, – несомненно, Ленину понравился разъедаемый классовой ненавистью молодой революционер.
Но стать членом ЦК партии Вилонову не довелось. Туберкулез легких стал стремительно развиваться в тяжелые формы. Вилонов уезжает в Швейцарию, на знаменитый курорт Давос…
Первого мая 1910 года его подняли с постели шум и крики, доносившиеся с улицы. Он медленно подошел к окну и, задохнувшись, уперся лбом о прохладное стекло; под окнами проходили толпы швейцарских рабочих, вышедших на первомайскую демонстрацию. Он потянулся к форточке, закашлялся, и из горла хлынула кровь, залив оконное стекло.
Когда вернулась жена, труп Вилонова уже остыл, а откуда-то издалека, куда ушли демонстранты, почти неслышно доносились звуки «Интернационала»…
