И вот моему усердию пришел конец в начале девятого класса, когда я позволила сесть за мою парту одному флегматичному, несимпатичному, угрюмому мальчику. Просто надоело, что он сидел за первой партой с разворотом за 180 градусов и все время смотрел затуманенным взглядом в мою сторону – а я всегда обитала, притом одна, «на Камчатке». Мне это надоело, и я махнула рукой: ладно уж, садись ко мне. Он молча, так же флегматично сгреб свой потрепанный портфель в охапку и перебрался ко мне.
И что? При чем тут математика? При том, что мой сосед по парте был гением. Он глухо ненавидел все, что люблю я – литературу, поэзию конкретно, музыку, на уроках немецкого он изрекал две фразы: «их хабе» (ich habe) именно в таком произношении, и «их ферштее нихт» (Ich verstehe nicht) – «я не понимаю». На физкультуре весь класс азартно играл в баскетбол, он один всем мешался под ноги, и его прогоняли с поля. А вот математика была его единственной страстью. Ну, кроме одной взбалмошной особы, конечно.
И вот этот кошмар я посадила с собой рядом. И была бы идиоткой, если бы стала после этого утруждать себя математикой. Он решал за меня все контрольные, притом сперва – мой вариант, и лишь потом – свой. Он единственный в классе делал за урок два варианта. Он чертил за меня геометрию в моей тетрадке. А потом я перестала делать домашние задания по этим трудным наукам, просто успевала переписывать с угодливо распахнутой тетрадки соседа. А потом… перестала переписывать. Он делал это за меня, всячески стараясь соответствовать моему почерку. Делал день за днем, год за годом, пока мы не окончили школу. Он не раз изгонялся с моей парты и потом благосклонно призывался обратно. Разумеется, весь класс над ним смеялся, а он, казалось, не замечал ничего. Впрочем, не заметить этого было невозможно. Он не хотел замечать. Меня это даже бесило. В какой-то момент я спросила у него громко, чтобы слышали все: «Ты любишь меня?» Он угрюмо кивнул, все стали смеяться. И я же, подлая, еще раз: «Не слышу!» Он так вскинул голову и на весь класс рявкнул: «Да, люблю!» Все обомлели и даже притихли – такого от него не ожидали, ведь все привыкли издеваться над ним, подшучивать и использовать его математический талант, и никогда не слышали слова поперек.
Этим не закончилось. Когда я в очередной раз попыталась отлучить его от своей парты, он вдруг сказал: «Никуда не пойду!» И я тоже притихла – стыдно ведь перед ребятами, вон какой ослушник вдруг у меня нарисовался. Мне кажется, после этого отношение к нему в классе изменилось. Просто стало нормальным. Он не скрывал своих чувств, я не скрывала, что у него нет шансов. И так до самого окончания школы.
Математиком стать мне было не суждено. А мой друг, профессор, теперь заведует кафедрой математики в университете. Иногда я встречаю его в городе, и мы очень радуемся случайной встрече, вспоминаем школу, одноклассников. О наших сложных отношениях – ни слова. Я смотрю на него и радуюсь: замечательный человек, талантливый, семья у него нормальная. И не такой уж он несимпатичный. Прекрасным лебедем не стал, но уже и не гадкий утенок.
Что я должна испытывать, вспоминая свои тогдашние поступки? Стыд? Сожаление? Или отнестись ко всему философски: это детство, это жизнь, и это – в прошлом.
