Прежде всего, необходимо определиться с самим содержанием понятия "смирение". Обратимся к этимологии слова, имеющего старинное религиозное происхождение. Смирение - главнейшая христианская добродетель, противостоящая гордости, "матери всех грехов". Образовано оно от выражения "с миром", по смыслу относится к высоко духовному состоянию, когда человек воспринимает все внешние обстоятельства, все перипетии жизненного пути без раздражения, с миром в душе.
Большевистский период внушал презрительное отношение к благодатному дару смирения, истово критикуя его устами своих адептов, пропагандистов и педагогов, язвительно отождествляя с раболепием, сервильностью, низкопоклонством старорежимных "исусиков" (определение А.С.Макаренко). Вместе с тем, возвышалась и культивировалась антагонистическая смирению гордыня, ставшая в одночасье символом революционной несгибаемости, главной "прометеевой" добродетелью человека нового времени. Эта подмена понятий дошла до бытового уровня, не редкостью стал вопрос-упрёк, адресованный слишком увлёкшейся романтическими отношениями девушке: "Где твоя гордость?" Растущая ценность "благородной" гордости принижала значимость её антипода, смирения, всё более и более маргинализируя это понятие в сознании "народных масс", а точнее сказать - советской идеологически подкованной публики.
Чем же на самом деле является смирение, что представляет собой тот самый таинственный христианский "мир в душе"? Святитель Филарет московский (Дроздов) так рассуждает о необходимости спокойно взирать на всё происходящее в мире. Нашу душу мало беспокоит зрелище волнующихся под сильным ветром ветвей. Когда же мы встречаемся с волнениями общества, увлекаемого человеческими страстями, это беспокойство быстро овладевает нами изнутри. Но не так ли бесстрастно, - рассуждает святитель, - следует смотреть на все треволнения социума, как на колыхание древесных крон? Здесь ставится практический знак равенства между смирением и бесстрастием. Однако и последнее требуется определить чётко и однозначно, ведь бесстрастие буддиста, ушедшего в нирвану, отличается от бесстрастия православного подвижника, сперва покидающего мир ради пустынного подвига, а затем возвращающегося к людям ради исполнения возложенной на него миссии.
Стяжи дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи
Увлечённые хитроумно-прагматическим учением Дейла Карнеги, современные люди значительно чаще учатся охмурять, обольщать, обводить вокруг пальца ближних, чем проявлять к ним искреннюю, сопряжённую со значительными духовными усилиями любовь. Понятие "искусство обольщения" стало культовой путеводной звездой в сердечных делах. "Устаревшее" смирение вкупе с кротостью рассматривается не иначе, как постыдный пережиток "до эпохи гражданских браков".
Один из древних подвижников, преподобный Аммун, игумен Нитрийской пустыни, некогда сказал: "Если бы женщины утратили стыдливость, мало кто сохранил бы целомудрие". Переведённое на понятный нам язык, это утверждение по сути представляет для многих современников "китайскую грамоту". Во-первых, само целомудрие воспринимается сейчас как сугубо физиологическое состояние, вызывающее у студентиков при встрече с термином в "Опроснике по Я.Стреляу" дружное смачное "Гы-ы!!!" Во-вторых, бесстыдство культивируется под именем раскрепощённости, прикрытой фиговым листком толерантности, всеми без исключения средствами светской массовой дезынформации. В итоге, слова преподобного Аммуна встречают в качестве ответа равнодушно-вызывающее: "Ну и чо?"
Ответ мы можем найти среди размышлений Фёдора Михайловича Достоевского о природе социальных потрясений в современной ему России и в мире вообще. Достоевский считает первопричиной всех революционных брожений ту самую раскрепощённость, приводящую к возможности переспать всем со всеми, стирающую границы сословий, культурных уровней, общественных вековых устоев, воспринимаемых отныне исключительно как "смешные условности и пережитки". Капризное желание какой-нибудь недалёкой девицы: "Хочу вот этого! ("Ведь я этого достойна", - добавляет телевизионная современность)", - приводит к несусветному вавилонскому смешению, содомскому соитию, когда без теста ДНК опознать отцовство (да и "отцовство" ли?) оказывается практически невозможным.
Не вдаваясь в тайны христианского Спасения (пишемого здесь с большой буквы, как непостижимого для человека внецерковного), обозначим, от чего же спасает смирение и кротость, словами, понятными для обывателя любого вероисповедания, в том числе и атеистического. Смирение каждого в отдельности человека становится надёжной плотиной на пути социальных потрясений, кровопролитий планетарного и "кухонного" масштаба, майданов и революций, драк в очередях за дефицитом и потасовок соперничающих любовников.
Оно же, соединённое с целомудрием, заставляет юное сердце прислушиваться к родительскому совету, воспринять волю многоопытных (подразумевается - благочестивых и богобоязненных) сродников не просто "к сведению", но к несуетному уразумению, не идти однозначно наперекор, по своим хотениям, продиктованным кипением страстей в молодой крови. Ибо и само слово "целомудрие", некогда именно так переведённое с "греческого оригинала", означает в современном переводе не что иное, как здравомыслие (по синонимии понятий: целый, исцелённый = здравый, здоровый, мудрование = мышление). Стыдливость же означает страх совершить ошибку, огрех (отсюда и понятие "грех"). Страх, приводящий до состояния, когда "кровь стынет в жилах" - по церковно-славянски определяемого как "облияние студом (слово, сродственное понятию "стужа")". Отсюда и происходит понятие "стыдливость".
Таким образом, переведённое на современный нам язык с "китайской грамоты" изречение преподобного Аммуна означает следующее: "Если женщины (в своём жизненном выборе) перестанут бояться совершить ошибку, общество сойдёт с ума, утратит остатки здравомыслия". Не это ли и наблюдаем мы в наши дни засилья "гражданских", нередко четвёртых и "пято-шестых" браков, когда одни усилия генетиков, а не точное знание единственно возможного отцовства "биологической матерью" способны дать однозначный ответ о родословии ребёнка.
Да, слова преподобного Серафима саровского: "Стяжи дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи" относятся во всей полноте к области христианского подвига. Но их можно распространить и на более узкую область спасения общества от охватившего его безумия. Слова эти означают, что человек смиренный не будет возбуждать в себе, а значит и вокруг себя, волну немыслимых жадных желаний, раздражения, ту самую бурю, которая проникает внутрь души ближнего и несётся далее, захватывая собой всё большие и большие области языческого страстного мира.
С чего начинал пророк Давид
Слова царя-псалмопевца Давида из покаянного 50-го псалма: "Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей" говорят, в сущности, о том же, что и выше приведённое поучение преподобного Серафима, в котором тот изложил духовному чаду Мотовилову цель христианской жизни. Чистое сердце – неизменный спутник смирения. Христос Спаситель в Нагорной проповеди, в одной из Заповедей Блаженства уверяет: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят», и ещё, о кротости, столь близкой понятию смирения: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (хотя бы просто потому, что люди не смиренные имеют значительно больше шансов перебить, уничтожить друг друга либо быть съеденными собственными страстями, умереть от апоплексического удара).
Первая из приведённых заповедей перекликается с другим обетованием Христа: "Царство Божие внутри вас есть". То есть, смирение - это возвращение к райскому состоянию, достижимое через отречение от собственных страстей, возможное только по пути многотрудного следования за Христом: "Возьми крест свой и следуй за Мной". Смирение не достижимо показным сидением "скрестив лапки и потупив взор" (это, скорее всего, будет минутным лицемерием, фарисейством). Оно - результат именно подвига, долгой и кропотливой работы над собственной душой, невозможной без благодатной помощи свыше.
С чего же нужно хотя бы попробовать начать человеку, задавшему себе вопрос: "А по силе ли мне быть смиренным?" Обратимся к ветхозаветной практике пророка и царя Давида, не имевшего, как и многие из наших современников, благодатной помощи церковных Христовых Таинств, первое из которых - Крещение, но постоянно следившего за движениями собственной души и стремившегося к покаянию. (Соответственное церковно-славянскому покаянию греческое понятие "метанойя" переводится на современный понятный нам язык приблизительно как "перемена к лучшему").
В Псалтири, бывшей излюбленным чтением наших дореволюционных предков, находим две первые ступени к достижению душевного мира: "Смутихся, и не глаголах", а далее: "Уготовахся, и не смутихся". То есть: первоначально человек не имеет сил противостоять проникновению в глубины души смущения, раздражения, обиды, гнева, но при этом не вступает в словесную перепалку. Даже если показывает внешним видом перемену настроения, сохраняет при этом молчание. Преподобный Амвросий оптинский по этому поводу замечал, что ни разу не сожалел о случаях, когда смолчал, и часто приходилось сожалеть о сказанных (в порыве сиюминутных впечатлений) словах. Разве не повторит каждый из нас ту же мысль отца Амвросия, но уже подтверждённую собственным опытом?
А далее мир в душе касается даже не просвещённого светом Христовой веры человека (ибо всякая душа по природе христианка, как утверждает церковный учитель Тертуллиан, и ей зачастую ниспосылается ещё до вхождения в Церковь так называемая "предваряющая" благодать). Если человек не лицемерно стремится к стяжанию мирного духа и, пусть с трудом, сохраняет мир хотя бы в словесной сфере, наступает этап спокойного принятия ранее невыносимых "внешних раздражителей". Готовый к ним, знающий собственную силу смолчать и не ответить словесным ударом на удар, человек мало-помалу перестаёт смущаться случающимися жизненными обстоятельствами.
Есть ещё немало простых жизненных советов, как достичь смирения и целомудрия. Например, вроде бы малозначимое уверение не зубоскалить, ибо только диким зверям свойственно показывать при общении свои зубы. Утверждение, с которым не согласятся сонмы оснащённых белоснежными винирами голливудских "звёзд", но поддержанное молчаливой улыбкой Джоконды. Прежде же всего стоит уразуметь, что умилительное воздыхание: "Этот безумный, безумный мир!" - говорит не о мило-фантастическом, а о действительно охватившем мир безумии.
Вопрос: "Насколько нужно быть смиренным?" - стоит переводить не в частные плоскости отдельных жизненных ситуаций, когда мы получаем зуботычины от начальства, встречаемся со злобным жиганом в тёмной подворотне, сталкиваемся с изменами и коварством на личном фронте, корпим над малопонятным домашним заданием по математике с сонными, плохо соображающими детьми. Ответ на это вопрошание прост, как дважды два: должно быть смиренным настолько, насколько мы считаем нужным быть христианином. А если не считаем нужным (в силу своих убеждений, воспитания, исповедания), с необходимостью придётся мириться с постоянно подхватывающей волной страстей, бьющей о берега бурного житейского моря. Но, опять-таки, заметьте: "мириться", то есть соглашаться с обстоятельствами, а значит, против своей воли достигать мира в душе. Ибо приход к личному смирению - общий и единственный путь к спасению человечества от окончательного падения в пропасть тотальной анархии.
"Я тебя посмиряю!", или же действительная альтернатива толерантности?
Важно понять, что смириться человек, работая над собственной душой, может только сам, или же при Божьей помощи и водительстве (зачастую, как видим, против собственной воли). Один из почти современных нам старцев, посещая прихожанина, имевшего сердитый характер, а однажды лишившегося в результате производственной травмы руки до самого плеча. с любовью говорил тому: "Николенька, Николенька! Как тебя Господь-то смирил, а ты всё не смиряешься!" В христианском сознании лишиться всего, что имеешь, но при этом достичь мира в душе - наивысшее из возможных благоприобретений, малопонятное "современному" человеку, зачастую попусту "богословствующему с сигаретой".
Отсутствие опыта здравомыслия (читай - целомудрия) не позволяет нам чётко разграничить вроде бы сходные понятия о смирении и толерантности, казалось бы, также убеждающей "к мирному сосуществованию всех и вся на прежде принадлежавшей твоим предкам земле", к преодолению ксенофобии и нетерпимости в отношении инокультурных обществ.
Между тем, толерантность много ближе к толстовскому понятию "непротивления злу", чем к истинно христианской добродетели. Непротивление же злу означает: опустить руки перед внешней опасностью, позволить насиловать своих женщин и убивать собственных детей (что мы и видим в выхолощенной "постхристианской" современной Европе). Какой уж тут возможен "мир в душе"? Напротив, вместо Христова рая тотально и бездумно толерантный человек впускает в свою душу пустыню, проявляет равнодушие и теплохладность, жёстко порицаемую церковным учением. Недаром среди проставленных Русскою Церковью святых рядом с безропотно принявшими смерть от братней руки страстотерпцами Борисом и Глебом видим мы славных воинов-ратоборцев Илью Муромца, Александра Невского, Всеволода-Гавриила, на клинке которого была сделана надпись "Честь свою никому не отдам", Довмонта-Тимофея, псковского князя, не проигравшего ни одного сражения, кстати, литвина по происхождению (к возможному вопросу о ксенофобии), образы благословленных вместе с Димитрием Донским на битву иноков Андрея Осляби и Александра Пересвета, Меркурия Смоленского и многих иных, защищавших своё Отечество с миром в душе, но с верным мечом в руках.
Коротко о "границах толерантности", определяемых православной Церковью, сказал уже упомянутый святитель Филарет московский: "Люби своих врагов, поражай врагов Отечества, чуждайся врагов Божиих".
Смирение - отнюдь не сервильность и не сиюминутная готовность исполнить чужую волю "ради худого мира, что лучше доброй ссоры". Кстати, "богословы с сигаретой", иногда встречающиеся и в среде церковных служителей, понимают смирение столь же превратно, рассуждая о нём как о беспрекословном подчинении прихожан "слову пастыря". Сами не достигнув мира в душе, такие горе-проповедники ставят препоны перед приходящими в Церковь неофитами, многообещающе заявляя: "А вот я тебя посмиряю! Это тебе - для смирения!", - полагая, поверхностно начитавшись житийной литературы, что новообращённому по силам снести любую пощёчину, равно как и отцам, подвизавшимся в Египетской пустыне третьего века. Но, согласитесь, хотя бы поклониться по образу древних подвижников в ноги и испросить прощения у того, кто обидел тебя, говоря: "Прости меня, брат, за то, что я отнял мир у твоего сердца!" - далеко не каждому по силам.
И вот тут для желающего обрести смирение в лоне Церкви человека встаёт огромная проблема: как найти пастыря доброго, ведущего от силы в силу, не позволяющего сбиться с пути, совершить ошибку (далее читаем, как по писанному: совершить огрех, грех, ибо "достигнутое" смирение бывает показным, и такое состояние описывается Церковью как прелесть, то есть превосходная степень самообольщения).
Быв искушен, может и искушаемым помощи
Эти слова сказаны апостолом Павлом об истинном Пастыре Добром - Христе. Они в более широком смысле означают: только приобретший практический опыт (а не начитавшийся книг) может дать добрый верный совет, оказать необходимую помощь.
Священник при совершении Таинств именует себя "лишь свидетелем" совершает же каждое Церковное Таинство Сам Христос. Найти верно идущего следом за Ним пастыря - значит, увидеть Самого Христа, не заслоняемого несмиренной личностью "требоисполнителя". Признаки доброго пастыря (священника, духовника, духовного отца) таковы:
- Никогда не "Я-кать", не учить "от ветра головы своея",
- Не бояться говорить: "Я не знаю!",
- Не раздавать направо и налево необдуманные "благословения", разруливающие мельчайшие житейские вопросы прихожан,
- Находить для каждого удобопонятные учительные примеры из Священного Писания, житий святых, учения святых отцов Церкви и подвижников благочестия (а для этого самому нужно быть практически погружённым в исполнение всех "рекомендуемых к исполнению" заповедей, как губка бывает погружена в воду),
- Не требовать от других того, чего не испытал и "не превзошёл" сам.
Священник как никто другой призван быть смиренным, иметь мир в душе. Только тогда он сможет привести к не ложному смирению своих прихожан. Но ему, как никому другому, бывает сложно сохранить этот мир в силу тяжести возложенного на него "страшного" служения. Стоит упомянуть об одном только каноническом правиле: священник не имеет права защищать себя (но именно себя, а не своих близких!), отвечая ударом на удар, совершая при этом кровопролитие. То есть перед лицом внешней опасности, будучи связан данными обетами, он не менее беззащитен, чем невинный младенец. Случай с преподобным Серафимом, от природы наделённым недюжинной силой, но смиренно позволившим двум тщедушным разбойникам избить себя до полусмерти собственным топором - яркое тому подтверждение. Изображаемый на иконах согбенный старец - следствие именно этого жестокого избиения.
Если встреченный вами пастырь в чём-то "не таков", не стоит его осуждать: возможно, он призван со временем помочь кому-то преодолеть тот же духовный недуг, каким болеет сам (и который, по счастью, пока что не свойствен вам). Страсти не искореняются из сердца в одночасье ни приходом неофита под своды храма, ни принятием благодати Священства, ни даже монашеским клобуком и епископской митрой. Поэтому человек, решивший искать помощи для достижения смирения в Церкви, должен уготовить себя, по слову царя и пророка Давида, к тому, чтобы не смущаться несовершенствами церковно- и священнослужителей, ибо и они, как мы все, прежде всего живые немощные люди, которым свойственны недостатки и даже грехи. Первый шаг к смирению, следовательно, заключён в увещании Священного Писания: "Друг друга немощи носите, и тако исполните закон Христов". То же правило стоит принять к руководству в повседневной семейной жизни, в кругу родных и близких, знакомых и коллег.