– Она, верно, умерла вчера ночью, – Дунька была растрепана, с темными кругами под глазами, и ее скорую речь трудно было разобрать. – Седни я проснулась, вошла в еёную комнату, гляжу – спит. Ладно, думаю, пусть себе. Час проходит, другой – спит. Зову ее – не откликается. Подошла, тормошнула ее, а она уж стылая вся. Ну, я ее обмыла, а дальше-то что делать?
Марфа, соседка, охнула, накинула шальку, сунула ноги в боты и пошла с Дунькой в дом. Покойница лежала на столе, сложив руки на животе. Глаза были открыты. Под левым светился сине-красным на пожелтелом лице свежий синяк.
Марфа ладонью прикрыла глаза, шмыгнула носом и повернулась к Дуньке.
– Это кто же ее так?
– Да, вчерась днем Коська за бражкой приходил, денег нет, а дай ему, вишь, у него губа засвистела. Клавдя ни в какую: без денег, грит, капли не дам. Ну, он и засветил ей…
– А я говорила ей, – Марфа сложила руки покойницы как положено усопшим ладонью на ладонь и разгладила складку ее платья, – хватит тебе бражку ставить, а то превратила свой дом в притон: драки, попойки. Да и вы с Лизкой, курвы две, невесть кого в дом водите.
– Мы в дом только состоятельных водим, – буркнула Дунька, глядя мимо покойницы. – Оне бражку не пьют, за водкой посылают, и претензиев к ней никогда не имели и уж паче того с ней не рукоприкладничали. Ежели кому и доставалось от ентих клиентов, так только мне да Лизке.
– Ладно, проехали. Стало быть, не зря покойница еще третьего дня жалилась, что хворая, все в больницу собиралась сходить. Вот те и сходила…
Марфа всхлипнула и погладила холодную руку Клавы.
– Так чо делать-то? Я ведь и не знаю совсем этого похоронного порядку. Поможешь, а, Марфа?
Клавдию Корчагину схоронили 18 декабря, как и положено, на третий день полным православным обычаем. Помогли соседи; в общем-то, Корчагина бабой была не злой, злые приемышей не содержат. Пакостей «по-соседски» не творила, а что на язык была остра – так кто ж без греха? А если бы держали соседи зло на нее, так было бы то же самое, ибо русский человек зла не помнит, да и смерть штука такая, что на фоне ее много чего теряет значимость, меркнет и мельчает.
Приходил околоточный Владимир Иванович, старый надзиратель, полициант, несший службу в участке последний год и ждущий пенсиона как манны небесной. Околоток свой, куда входила и Калугина гора, он знал от и до, потому синяку на лице покойной не удивился тоже. Однако – служба обязывала, – поспрошал ближних соседей: не замечали ли они в последнее время за Корчагиной или за ее постояльцами Козловой да Осиповой, а род их деятельности ему был тоже хорошо известен, чего необычного. А как узнал, что Корчагина несколько дней уже крепко хворала, повернулся и пошел себе прочь.
Рождество Христово и Новый 1916 год Дунька Козлова и Лизка Осипова встречали вдвоем. Вернее, втроем. Павлушка, приемный сын Корчагиной, пацан восьми годов, тоже был с ними. А куда ж его девать? Дунька-то приходилась Клавдии Корчагиной двоюродной сестрицей, стало быть, сынок ейный Козловой племяшом выходил, хоть и чужая кровь, а все – сродственник.
Так месяц прошел, может, чуть поболе. А в самые крещенские морозы попутал Лизку бес. Подцепила она в одной чайной клиента богатенького из загулявших купчиков. Сама видела, как он из лопатника толстенного две четвертных выложил, глазом не моргнув, за бутылку очищенной. Оно ведь, хоть и сухой закон по случаю этой проклятой Германской войны, да за такие деньжищи – завсегда пожалуйста. Тут-то она к нему и подсела с приятным разговором. Купец водкой делиться не стал, сам все выжрал. А потом, говорит, пошли к тебе, я, мол, за приятственное времяпровождение целковым одарю. Ну, целковым, так целковым. Пошли. В чайной-то он еще ничего был, а как вышли – развезло купчину. И идти-то до дому всего ничего, а он шаг-другой – и повалился. Тогда-то и попутал Лизку бес: купчину поднять силов не хватило, а вот лопатничек и часы серебряные луковичкой – и сил, и духу достало. И кто бы мог подумать, что купец не даст дубака на таком морозе, но оклемается скоро, хватится пропажи и припрется в полицейскую управу почти трезвый, а главное, в полной памяти.
Лизку взяли в тот же день, ночью. И хоть и вернула она почти все, что у купца стянула, а все ж заперли ее в арестантскую на время дознания.
Дунька навещала ее дней пять подряд. А потом запропала, нет и нет. Пришла уж, когда дело Лизкино судебному следователю подписано было, а саму ее в арестантский дом переводить собирались.
– Чо не приходила-то так долго? – спросила из-за решетки Лизка.
– Занята была, – загадочно улыбнулась Дуня.
– И много намолотила?
– А я не в том смысле занята была, – засветилась довольством Козлова и добавила, чего говорить бы не следовало: – Я теперь с Дмитрием Ивановичем гуляю.
Лизка закусила губу. Димка Конюхов, самый видный ухажер во всей казанской «Калуге», был когда-то ее парнем. Промеж них даже была настоящая любовь, по крайней мере, со стороны Лизаветы. Шутка ли, кучер самого главного акцизного начальника! А чего стоили его молодцеватая поддевка, щегольской жилет и высокие сапоги бутылками со скрипом? А паче – взгляд. Орлиный, надо сказать, взгляд. Но Конюхов поматросил ее, и бросил. А теперь вишь, с Дунькой шашни водит. Тут вскорости под суд идти, а она, стерва такая, радая, прям светится вся. И отчего одним счастие, а иным – тюрьма? Ведь ровня. Вместях ведь Клавдию-то порешили…
– Врешь! – зыркнула глазом Осипова.
– Вот те крест.
И смотрит эдакой победительницей, гадина такая. Нет, не гулять тебе с Конюховым…
– Ладно, поговорили, – буркнула Лизка и отошла от решетки. – Ты иди, мне в арестантский дом собираться надоть.
Когда Козлова ушла, Лизка позвала стражника из дежурки.
– Чего тебе?
– Слышь, позови Чертищева. Заявление ему одно хочу сделать. Важное. Про смертоубийство.
2.
Жили Корчагина с Козловой, в общем, мирно. Была Клавдия старше Дуни, да и дом был ее, так что, кто главенствовал в их семье, было понятно. Правда, время от времени просила Корчагина Дуню уважить по-женски кое-кого из ее знакомцев, так ведь жила Козлова у Корчагиной приживалкой, денег за комнату не платила – отчего ж не уважить, коли сие ремеслом выбрано. И Дуня просьбы таковые сполняла, хотя кривилась, а иногда и огрызалась малость.
А тут появился в доме мальчонка годов пяти. Откуда да чей – Дуня так и не поняла толком. Клавдия с ним носиться стала, как с родным, копейку стала собирать да откладывать, счет в банке завела. Дуня не то, чтобы ревновала, нет, особой любви от Корчагиной она и не ждала, но мальчишка, совершенно чужой, был ей ближе, чем она, двоюродная сестра.
Три года так-то прожили, а тут Клава и говорит как-то, что все, и дом и хозяйство, и деньги, в банке хранящиеся, после ее смерти она оставит ему. И даже духовную решила писать.
– А я? – спросила растерянно Дуня.
– А что ты? – спросила Корчагина.
– Я что тебе, совсем чужая? У нас с тобой один дед был.
– И одна бабка, так что же?
– Значит, как меня пьянчугам подкладывать, так Дуня, а как добро делить, так пошла вон?
– Замолчи. Я так решила, стало быть, так и будет.
Шибко обиделась тогда на Клаву Козлова. Пошла к Лизке жаловаться, что вот-вот отпишет-де Корчагина духовное завещание, в котором она все, что имеет, пацану переведет.
– А, – отмахнулась поначалу Лизка. – Она баба крепкая, когда еще на тот свет соберется.
– Тебе легко говорить, это ведь не тебя сестрица задумала по миру пустить. А ну, как она зараньше времени окочурится, что тогда?
– И чо? – захлопала глазами Лизка, холодея внутри от страшной догадки.
– Чо, чо... Нельзя ей дать написать завещание.
– И как это сделать? Убить ее что ли?
– А ты вспомни, как она с нами обращалась. Как нещадно нас ксплуатировала, обижала. Она ведь нас за людей не считает.
– Это-то так.
– Ну. Поможешь мне? Полдома, считай, твои.
– Помогу, коли так.
Порешили они ее спящей задавить. Одна ноги-руки держит, другая подушкой душит. Прикинули так и эдак – а Клавдя женщиной была крепкой, жилистой, – засомневались: можно ведь и не справиться. Тогда, недели за две до Рождества, добыла Козлова мышьяку, да и подсыпала Клавдии в чай. Доза была – лошадь бы свалило. Но Клава была не лошадь, и помирать не собиралась. Правда, захворала шибко, а дней через несколько заявила, что-де, назавтра с утречка в больницу пойдет.
Струхнула Козлова. А ну, как лекари определят, что ее отравою опоили. Тогда все, тогда, как говорит Коська, полный кирдык.
Ночью побегла Дунька к Лизке: так и так, кончать Клавдю надо, иначе поздно будет – в больницу-де, она поутру собиралась идти.
Пришли в дом, взяли на кухне по хлебному ножу – и в спальню.
Корчагина спала, натянув одеяло едва не до самого носу. Дунька вскинула нож, выдохнула, и, метя в шею, с силой опустила его.
Лезвие вошло мягко. Слишком мягко. Клавдия открыла глаза, и, увидев нож, вскочила с кровати. Мимо! Нож, пронзив одеяло, вошел в перину, не задев Корчагину совершенно.
Клавдия с ужасом посмотрела на Дуньку и, встретившись с ней взглядом, бросилась к двери. И тут на нее налетела Лизка. Колотя одной рукой по ее голове и лицу, она вонзила несколько раз нож в спину Корчагиной и повалила ее на пол.
– Помоги, – прохрипела Осипова, пытаясь оторвать от своей шеи руки отчаянно сопротивляющейся Корчагиной.
Дуньке и Лизке с большим трудом и не сразу удалось все же прижать руки Клавдии к полу. А затем, дико оскалившись, Козлова со всей силы вонзила нож прямо в сердце Корчагиной.
Отдышавшись и подождав, когда кончатся конвульсии жертвы, они обмыли труп, заткнули раны ватой и заклеили их пластырем, кровь замыли, а окровавленную одежду – сожгли. А ближе к полудню, спровадив налакавшуюся бражки Лизку, Козлова постучала к соседке Марфе просить помощи в устройстве похорон. Выглядела она неважно и казалась растерянной.
3.
– Ну, чего тебе? – посмотрел из-под кустистых, с сединой, бровей Владимир Иванович. – Чего еще за смертоубийство такое?
– Через решетку будем говорить? Давай, веди в канцелярию, сажай писаря, чтобы все честь по чести. Я показания буду важные давать, – решительно промолвила Осипова.
Чертищев хмыкнул, позвал стражника с ключами, и тот отомкнул арестантскую, прозванную ее сидельцами из-за решетчатых стен клеткой невесть с каких времен.
– Пошли.
В канцелярии ее усадили на стул, напротив, за столом, устроился Чертищев, за другим столом уселся с бумагами, чернильницей и ручкой молоденький секретарь.
– Ну-с, – произнес Владимир Иванович и вонзил свой колючий взгляд прямо в глаза Осиповой. – Мы вас внимательно слушаем.
– Значица так, – начала Лизка, судорожно сглотнув. – Клавдия Корчагина умерла не собственной смертью. Ее убила проживающая в ее доме двоюродная сестра Дунька, Евдокия Козлова, то есть.
– Вот как? – сощурил глаз Чертищев. – А откуда тебе это известно?
– Она сама говорила, – ловко обошла опасный вопрос Осипова. – Вначале она отравить Клаву хотела, а потом зарезала ножиком.
– Мне соседи сказывали, Корчагина перед смертью хворала сильно…
– Ну вот, – перебила надзирателя Лизка. – Это она от потравы и захворала. Вы это, как это у вас называется, ну, могилу покойницы вскройте – сами убедитесь, что она ножиком зарезана.
– Это называется экс-гу-ма-ция, – произнес по слогам трудное и для него словечко Чертищев. – Еще есть, что сообщить?
– А чо, тебе этого мало? – с вызовом спросила Лизка.
– Предостаточно, – ответил Владимир Иванович и посмотрел на секретаря. Тот, промокнув написанное, подал бумагу и ручку.
– Распишитесь, – пододвинув лист Лизке, сказал он и подал ей ручку. Та, подумав, поставила в углу листа крест.
За Дунькой, покуда собирались разрешающие для эксгумации бумаги, приставили смотреть человечка бывалого, материализующегося и дематериализующегося получше знаменитой иллюзионистки Китти Флоранс из «Эрмитажа», без всяких вспышек и дымов.
На Архангельском кладбище при вскрытии могилы присутствовал сам их высокоблагородие полицмейстер Владимир Владимирович Салов, пристав Михаил Владимирович Богородицкий, врач Петр Львович Веселицкий, настоятель Архангельской церкви отец Егорий, и, конечно, их благородие околоточный надзиратель Чертищев.
Мерзлая земля поддавалась плохо. Вьюжил колючий февральский ветер, усугубляя и без того нерадостное действо. Наконец, могилу вскрыли, достали гроб и повезли его в анатомический театр. Там покойницу поместили в холодную, где доктор Веселицкий осмотрел тело и сделал вскрытие.
Часа через два после доклада Веселицкого к дому покойной Корчагиной на Калугиной горе подъехал возок с Чертищевым и двумя городовыми.
– Мамзелька дома, – материализовался из пурги бывалый человечек и кивнул на освещенные окна дома. – Я боле не нужон?
– Ступай, – ответил Владимир Иванович и, кряхтя, выбрался из возка.
– Значит, так, – обвел он взглядом городовых. – Бабешка она шустрая, может деру дать. Ты, – ткнул он пальцем в грудь одного, – зайди сзади, чтобы она огородами не ушла. Ты, – глянул он на другого, – вход стереги да на окна поглядывай. А я – пошел.
Он по-хозяйски толкнул калитку, прохрустел сапогами по свежему снегу и поднялся по ступенькам крыльца.
Дверь была открыта.
– Есть дома кто? – крикнул Чертищев, пройдя сени.
Дунька вышла из кухни в переднике, с румянцем на обе щеки – видать, у печи готовила что-то.
– Ой, господин надзиратель, проходьте. А я пироги пеку…
Она осеклась и с тревогой посмотрела на Чертищева.
– Случилось что?
– А что это у тебя на руке?
– Где?
– Да вон, дай-ка, покажу.
Дунька протянула руку, и Чертищев ловко замкнул у нее и у себя на запястье новые никелированные наручники.
– Давай, девка, накинь на себя чего-нибудь. В участок поедем.
Когда Козлову сажали в возок, румянца на ее щеках уже не было…
4.
Отпиралась она долго. Потом стала все валить на Осипову – она-де заводчица всему делу, а я только на подхвате помогала.
Чертищев устроил им очную ставку, так они мало что не разорвали друг друга, он да двое стражников едва разняли бывших подружек.
После этого Осипова замолчала, и на участие в убийстве отвечала односложно: «нет».
Но факты говорили иное: доктор Веселицкий в своем заключении по вскрытию трупа Корчагиной ясно и четко писал: «… По характеру и количеству причиненных жертве ранений, убийство никак не могло быть совершено одним лицом.
Факт попытки отравления подтверждается обнаружением в желудке мышьяка, количество которого превышает смертельную для человека дозу…»
Сессия Казанского Окружного суда состоялась в понедельник, 31 декабря 1916 года, при участии присяжных заседателей. Уже после заключительной речи товарища прокурора суда, председательствующий вдруг спросил Осипову:
– А что вас побудило рассказать об убийстве Корчагиной? Ведь в естественности ее смерти, на тот момент, не было никаких сомнений.
– Она стала гулять с моим парнем. Ну, с бывшим моим парнем, которого я… с которым мы… И я хотела отомстить…
Лизка злорадно зыркнула в сторону Дуньки, и было видно, что месть, в ее понимании, удалась.
– Типически бабья месть, – заметил вслух сидевший в первых рядах репортер газеты «Камско-Волжская речь». – Пусть, мол, все летит в тартарары, но я тебе ужо нагажу. Страшная сие штука, месть обиженной бабы…
Председательствующий, насупив брови, строго посмотрел на репортера и постучал по кафедре карандашом.
– Па-прашу тишины в зале… Итак, слово предоставляется защите.
Присяжным поверенным, защищавшим Козлову и Осипову, удалось слегка разжалобить заседателей. Но лишь слегка. Их обвинительный вердикт гласил: приговорить подсудимых к ссылке в каторжные работы сроком на 6 лет и 8 месяцев каждую.
Обжалованию приговор не подлежал.
